Знание-сила, 2002 №02 (896)

Но разве наше поколение (это те, у кого сейчас дети уже студенты) когда- нибудь имело выбор между бедностью и богатством? Конечно, «духовность» (дабы не раздражать читателя, пока поставлю это слово в кавычки) некоторых из нас утешала. Однако многие в глубине души и тогда на первое место поставили бы свой дом, много денег и все связанные с этим возможности.

Сейчас, видимо, возникает понимание, что сначала люди должны выйти на определенный уровень матермального достатка, а уж потом каждый индивид в личном порядке решит, чего ему теперь больше хочется: конституции или севрюжины с хреном. Вот французы, например, умудрились возвести «ценности из духовки» в разряд настоящих духовных ценностей – и не стали от этого ни глупее, ни пошлее.

Замечу: сегодня странным образом забылось, что обычный человек с его стремлением уютно и благополучно устроиться в своем дому, заботиться о своей семье, вкусно есть и пить, порицался как обыватель одновременно и интеллигенцией, и коммунистическими функционерами.

Признаемся, что в советские времена наша «духовность» в немалой мере была уделом социально не реализовавшихся людей. Карьеру делали, за редким исключением, отнюдь не самые талантливые, не самые трудолюбивые и, уж конечно, не самые добросовестные. Переживавшие свою нереализованность и невостребованность уходили во внутреннюю эмиграцию – воспитание детей, общение с друзьями, а также овладение «всеми теми богатствами, которые выработало человечество». О формах и содержании этого «ухода» речь пойдет ниже.

Так что современные сомнения по поводу нашей «якобы духовности» – вовсе не беспочвенны. И все же… И все же мне страшно жаль этого навсегда ушедшего в небытие уникального заповедника, никогда и нигде более не существовавшего. И поэтому дальше слово духовность я буду писать без кавычек.

Что ни говорите, а устремление к духовным ценностям было способом выжить морально и противопоставить достаточно мерзкой реальности нечто, чего можно было бы не только не стыдиться, но даже и гордиться.

Однажды моего мужа (А. К. Звонкин – известный математик, ныне профессор университета в Бордо) в очередной раз послали в колхоз. Его письмо оттуда начиналось так: «Нас в комнате трое. Я пишу это письмо, один мой сосед спит, другой блюет, сидя на койке». Дальше две-три страницы с описанием тамошней жизни, а затем: «Пока я писал предыдущие страницы, тот мой сосед, который блевал, заснул, а тот, который спал, проснулся и стал блевать. Пришлось мне срочно перетаскивать ему ведро».

В тот период мой муж читал Пруста, и, видимо, это чтение как-то сказывалось на его литературном стиле. К вечеру надо было идти на ферму, разносить корма коровам. Но мужик, который выдавал корма, на работу не вышел – видимо, по пьянке, – и делать все равно было нечего. А кругом было разливанное море коровьего навоза: где по щиколотку, а где и по колено. Однако муж умудрился найти себе сухое место, да к тому же под фонарем, – и вот там он и читал Пруста. Кажется, это был второй том, «Под сенью девушек в цвету».

Потом он рассказывал, что как бы сама собой сложилась целая притча, своего рода аллегория нашей тогдашней жизни. Вокруг море дерьма, но мы – мы нашли себе сухой и освещенный островок и – читаем Пруста!

Соответственно, и отдавались мы этому занятию со всей страстью, на какую были способны. Это было наше спасение или – если угодно – форма протеста против окружаюшей действительности (на что автор романа, прямо скажем, не рассчитывал). Да и кем бы мы были без Пруста? Мы бы утонули, мы бы смешались с окружающим… – см. выше.

Сейчас мы живем во Франции. Пруст по-прежнему входит в число наших любимых писателей; и мы можем его читать в подлиннике. Но он больше для нас не знамя протеста и не спасательный круг (да и окружающая жизнь ни в малейшей степени не похожа на… извините, я хотела сказать – на колхозную ферму). И потому любим мы этого писателя теперь без надрыва – спокойной, уравновешенной любовью. А тогда, в прошлом, была не просто любовь – была страсть.

В застойные годы, то есть в ситуации уже относительно вегетарианской, когда сажали выборочно и в основном тех, кто уж очень сильно «делап волну», да и то, похоже, сажали только затем, чтобы оправдать зарплаты кагэбэшников, расплодились бесчисленные домашние семинары по философии, истории, литературе, языкознанию – это не говоря уже о всем знакомых кухонных застольях, суть которых была, конечно же, не в том, чтобы выпить и закусить, а в том, чтобы пообщаться и «обменяться».

Школьный приятель моего сына еще по Москве, много лет живущий в США, говорил мне, что ему очень нравится наблюдать в действии либеральную экономику, но жить там – не нравится.

– Почему?

– Я люблю трепаться с людьми на всякие темы, а в Америке людей, которые бы тоже это любили, найти очень трудно.

3. Гороховский.

«Последний чай»

На всю жизнь мальчик испорчен советской духовностью – из чего же и состояли все наши посиделки, как не из этого самого «потрепаться с хорошими людьми на всякие темы»?

В нашем доме почти 15 лет каждые две недели собирались люди, чтобы послушать классическую музыку: преимущественно пластинки, но иногда и «живьем» – пианиста или скрипача. Отчасти собрания эти возникли потому, что хорошие пластинки, как и все «хорошее», были дефицитом. Все, что хоть сколько-нибудь выходило за пределы негласно апробированного репертуара, издавалось в СССР скудно и неохотно (например, Малер или Брукнер), не говоря уже о крайне ограниченном наборе дирижеров и исполнителей. Поэтому тот, кому удавалось достать что-то интересное, с удовольствием тащил пластинку в компанию единомышленников. Постепенно эти вечера превратились в традицию и в какой-то момент переместились в нашу квартиру.

Забавно, что рассказывая французским друзьям о наших музыкальных вечерах, я услышала от них неожиданное для меня сравнение с парижскими салонами, существовавшими более-менее по схеме предыдущих веков еще в 60-х годах нашего века! Хозяевами этих салонов были, как правило, люди немалого достатка, не имевшие нужды служить. Я думаю, что и наши «салоны» (или по крайней мере их истовость) в большой мере объяснялись тем, что многие из нас не растрачивали себя на работе. Нередко «служба», где несколько раз в день пили чай и обсуждали последние культурные новости или телевизионные передачи, равно как и овошная база, хде сортировка гнилых и полугнилых кочанов сопровождалась обсуждением последней лекции Мамардашвили, на несколько часов превращались в своеобразные клубы.

Не хочу этим никого обидеть – вокруг меня работали скорее много и добросовестно, а немалое число людей – еще и бесплатно: например, в детских клубах, в физматшколах, на олимпиадах трудились даже не за «спасибо», а за «пожалуйста» («Можно мы поработаем?» – «Пожалуйста!»). Но вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.