Знание-сила, 2001 №05 (887)

ОЛЬГА БАЛЛА – автор серии статей «Интеллектуальная мода XX века». Некоторая «высоколобость» в сочетании с неожиданными поворотами мысли, интересом к самым простым вешам и энциклопедической образованностью создает неповторимую физиономию и стиль. Серия «Интеллектуальная мода XX века» демонстрирует все эти качества с полной и убедительной наглядностью.

Геннадий Горелик

27 сентября 1989 года Андрей Сахаров выступал перед собранием Французского физического общества в Лионе. Свою лекцию он озаглавил «Наука и свобода».

Две родные для него стихии.

В науке он видел важнейшую часть цивилизации. И в науке он узнал настоящий вкус свободы – недоступной в других областях советской жизни. По складу своего характера и по складу судьбы Сахаров был человеком внутренне свободным. Быть может, поэтому он так остро воспринимал несвободу другого и поэтому защите прав «другого» отдал не меньшую часть своей жизни, чем посвятил науке.

Во Францию он приехал из страны, которая у мира на глазах расставалась со своей несвободой. Расставалась, преодолевая сопротивление «верхов» и инерцию «низов». Сахаров сполна получил и от тех и от других, став весной 1989 года официальным политиком – народным депутатом: во время его выступлений на него шикали из президиума Съезда народных депутатов и «захлопывали» из зала.

Поэтому в аудитории Лионского университета он чувствовал себя особенно свободно – вокруг были его коллеги, объединенные родной наукой прочнее, чем порой объединяет родной язык или родина. Текста лекции он не написал. Свободно говорил, что думал, размышлял вслух. Его свободе помогало, пожалуй, даже то, что переводчица прерывала его, переводя по несколько фраз. Ведь говорил он всегда медленно, а в вынужденных паузах, пока говорила переводчица, мог продумать следующую фразу.

Это выступление, записанное на магнитофон, – вероятно, одно из самых свободных выражений мыслей Сахарова. И оно – по воле судьбы – оказалось одним из последних его выступлений. Ему оставалось жить меньше трех месяцев.

Но в Лионской лекции он собирался подвести итог не собственной жизни, а веку, в котором его угораздило жить: «Через десять с небольшим лет закончится двадцатый век, и мы должны попытаться как-то оценить, как мы его будем называть, что в нем наиболее характерно».

Век мировых войн? Век геноцида? Век невиданного в истории истребления людей?

«Несколько недель тому назад я вместе с пятью тысячами своих соотечественников стоял у раскрытой могилы, в которой производилось перезахоронение жертв сталинского террора. Рядом стояли представители трех церквей, и они служили заупокойную молитву. Это были православные священники, священники иудейские и священники мусульманские».

И все же самой важной Сахаров выбрал другую характеристику: «XX век – эго век науки, ее величайшего рывка вперед».

Он обрисовал свое видение научной картины мира и трех важнейших целей науки, переплетенных между собой: наука как стремление человеческого разума к познанию, как самая мощная производительная сила в руках человечества и как сила, объединяющая человечество.

Он размышлял вслух о физике XX века и неожиданно для слушателей сделал такой мировоззренческий прогноз: «Эйнштейн, и это не случайно, стал как бы воплощением духа и новой физики, и нового отношения физики к обществу. У Эйнштейна в его высказываниях, в его письмах очень часто встречается такая параллель: Бог – природа. Это отражение его мышления и мышления очень многих людей науки. В период Возрождения, в XVIII, в XIX веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение – слово «убеждение» тут, наверно, неправильно) – существование в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вешах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо».

Синтез науки и религии? Внутренний смысл природы в целом? Что это может означать для физика XX века?

Для коллег Сахарова, знавших его многие годы, эти вопросы не имеют ответа. Одному из его коллег даже захотелось, чтобы и вопроса не было, – академик Виталий Гинзбург в статье об их общем с Сахаровым учителе написал в 1995 году: «Сегодня, когда мы сталкиваемся с проявлением религиозности, а чаше псевдорелигиозности, уместно заметить, что Игорь Евгеньевич [Тамм] был убежденным и безоговорочным атеистом. То же относится ко всем известным мне его ученикам».

Попробуем с помощью самого Андрея Сахарова разобраться, что могли означать для него те «интимные, глубокие веши», примыкающие, по его ощущению, к науке и свободе.

Родители А. Д. Сахарова

С православной религией он познакомился самым естественным образом – в семье: «Моя мама была верующей. Она учила меня молиться перед сном («Отче наш…», «Богородице, Дево, радуйся…»), водила к исповеди и причастию. <���…> Верующими были и большинство других моих родных. С папиной стороны, как я очень хорошо помню, была глубоко верующей бабушка, брат отца Иван и его жена тетя Женя, мать моей двоюродной сестры Ирины – тетя Валя».

Родители – Екатерина Алексеевна Софиано и Дмитрий Иванович Сахаров – обвенчались 1 июля 1918 года. Старшая сестра матери – Анна Алексеевна, записала в дневнике: «Нынче в два часа дня была Катина свадьба с Дмитрием Ивановичем Сахаровым. О Чудная погода, яркое солнце, все в белом, пешком шли в церковь «Успенья на могильцах», старый-старый священник на них ворчал все «Отодвиньте свечку» и совершенно затуркал Д[митрия) И[ванови]ча».

Муж Анны Алексеевны, Александр Борисович Гольденвейзер – известный музыкант, стал крестным отцом Андрея. К его рождению, на четвертом году советской власти, в доме 1ольденвейзеров была вполне дореволюционная духовная обстановка: «Ты спрашиваешь, висят ли у Ани [А.А.