Знание-сила, 2001 №05 (887)

Тем не менее большинство клиницистов пока пессимистически смотрят на возможность задержки развития катаракты, поскольку ее диагностируют достаточно поздно, когда изменения в хрусталике приобретают уже необратимый характер.

В чем же состоят трудности выявления ранних симптомов начала катарактогенеза? Во-первых, хрусталик лишен иннервации, и поэтому такой симптом неполадок в работе органа, как боль, в данном случае отсутствует. Во-вторых, изменения прозрачности происходят достаточно медленно, чтобы их можно было «ощутить» субъективно. К потере прозрачности мы привыкаем, как привыкаем к слою пыли на оконных или автомобильных стеклах. В-третьих, диагностика катаракты на обычном для офтальмолога приборе – фотощелевой лампе – позволяет обнаружить лишь достаточно явно выраженные макроскопические помутнения.

Начало этого процесса, на наш взгляд, можно обнаружить при помощи глэр-эффекта (слепимости при ярком освещении). Глэр-тестирование населения позволило бы выявлять лиц с ускоренным возрастным снижением прозрачности хрусталика и именно им рекомендовать применение мер, задерживающих развитие катаракты.

Как-то на Всероссийской конференции по офгальмогеронтологии (Самара, 1994) возникла дискуссия о том, можно ли предотвратить развитие катаракты. Отвечая своим оппонентам, один из авторов данной статьи (А.И. Деев) бросил взгляд на подоконник, где стояли горшки с растениями, которые, как видно, забыли полить. У одних растений листья только начали поникать, у других уже засохли и начали желтеть. Он сравнил эту картину с развитием катаракты: те листья, что уже засохли, нельзя спасти, как бы обильно мы их ни поливали, засохшие листья можно только удалить. Однако те листочки, что лишь слегка подвяли, восстановят свой тургор после полива. Иными словами, только своевременное принятие мер позволяет избежать нежелательных и необратимых изменений.

В заключение можно сказать, что задержка развития катаракты на несколько лет для современной медицины является задачей, ждущей своего решения. Необходимо только начинать проявлять заботу о своей животворной линзе, пока она еще жива и требует защиты от атакующих белки и мембраны агрессивных радикалов, порождаемых как неблагоприятными факторами окружающей среды, так и процессами, сопровождающими старение самого организма.

Очередная годовщина Октябрьском революции или смерти Сталина, новый фильм (впрочем, их теперь мало, посвященных репрессиям, – тема вышла из моды) или новая книга, особенно такая, как «Рожденные виновными», – снова и снова возвращает нас к размышлениям о тоталитаризме, его жертвах и палачах, его сущности и последствиях/ его метастазах, живущих в каждом из нас.

Похоже, нам никак не расстаться с этой темой.

Журналист Петер Сихровски, австрийский еврей, в конце восьмидесятых пошел к детям и внукам нацистских преступников и спросил: как им жилось в таких семьях? Что думают они о своих близких и о себе? О том, что было, что есть и что будет? Так возникла книга, вышедшая теперь и на русском языке в издательстве «Комплекс-Прогресс» (издатель Галина Козлова) при финансовой поддержке немецкого фонда Фридриха Науманна, известного своей либеральной антифашистской деятельностью и в нашей стране.

Хочется создать такую книгу у нас. Нам ведь тоже есть у кого спросить, кому заглянуть в глаза» Может, получился бы разговор. Может, он положил бы начало той широкой общественной дискуссии о нас и нашей истории, дискуссии, без которой мы никогда не сможем преодолеть в себе прошлое, чтобы двинуться дальше.

Может, без такой дискуссии все разговоры о патриотизме, о любви и гордости за свое Отечество будут ощутимо отдавать демагогией и лицемерием.

Петер Сихровски

Для меня наиболее важным был, вероятно, тот факт, что послевоенное поколение не воспринимает своих родителей как нацистских героев. Великолепный молодой кумир в униформе СС, веряший в Гитлера и конечную победу, для них – только история. Они знают его по иллюстрациям и книгам. Рожденные незадолго до или вскоре после окончания войны, они помнят своих родителей несколько другими. Часто беглецами, попадавшими под бомбежки, без жилья и работы, разыскиваемыми союзнической полицией, арестованными и иногда осужденными. Дети помнят их жертвами войны. Проигранной войны.

Одна женщина описывала мне своего отца, бывшего офицера СС высокого ранга и ответственного функционера одного из концлагерей, как нервного, дрожащего человека, живущего в постоянном страхе, которому полиция угрожала арестом. «Мы жили вчетвером в одной комнате, отец не имел работы, только ночами выходил на улицу. Выглядят так жаждущие власти чудовища, у которых на совести миллионы других? Я не могу себе вообразить своего отца таким». Дети нацистов не представляют своих родителей убийцами. Во всяком случае, в пределах сшей собственной семьи. Родители сами ощущают себя жертвами и желают, чтобы дети, когда они были еще маленькими, воспринимали их таковыми.

Взрослея, дети нацистов приходят к пониманию подлинной роли своих родителей в войне и начинают воспринимать самих себя жертвами своих родителей. Многие из моих интервьюируемых представляли себя в подобной роли. Жертвами идей, которые, даже когда война была проиграна, по меньшей мере в собственном доме были основой фашизоидного образа мышления. Изменились внешние условия, Германия и Австрия стали демократическими странами, но национал-социалистическое сознание так глубоко укоренилось в головах убийц и их соучастников, что послевоенное поколение находилось в конфронтации, с одной стороны, с демократическим окружением, а с другой – с фашизоидными представлениями внутри семьи.

Очень часто наблюдается и такая реакция на прошлое своих родителей: примкнуть к жертвам национал-социализма, открыть для себя причины преследования, что помогло бы оказаться в положении преследуемых.

Это чувство усиливается, если потомки нацистов обсуждают друг с другом свои судьбы. На мой вопрос, есть ли различие между беседой со мной и беседой с кем-нибудь из сходной семьи, сорокалетняя женщина-психолог ответила, что я отказываю ей в роли жертвы. Когда же она говорит на эту тему с приятельницей, обе они – пострадавшие. Во время разговора со мной она думает о возможности своего соучастия в преступлениях.

Другая очень типичная реакция – защита отца. Даже когда доказательства бесспорны, одни партнеры по интервью реагируют решительным заявлением, что они не готовы судить собственного отца. Другие пытаются сузить рамки ответственности своих родителей: отец, мол, был мелкой рыбешкой или служил во фронтовом подразделении, не имевшем отношения к концлагерям. Иные описывают своих родителей как вполне нормальных отца и мать, поступающих, как все приличные люди: они не били своих детей, поэтому нет никаких оснований рвать с ними и осуждать их. Главное для них – какими они знают родителей теперь, а не то, чем они занимались раньше…