Знание-сила, 1999 № 09 – 10

Говорят, с мифами и обломками мифов сделать ничего нельзя. Их нельзя победить; их можно только постараться узнавать в лицо, а то они приноровились выдавать себя за нечто совсем иное, 1 настаивая на рациональной или даже научной своей родословной. Наша эпоха отличается от предыдущей, гордой своим происхождением непосредственно от Просвещения, не большей и не меньшей мифологичностью, но только лишь ее признанием в себе, в мышлении, в культуре.

Ольга Балла

НАВЕРХУ ПОМЕЩЕНА ФОТОГРАФИЯ МАСКИ ДЕМОНА (IV ВЕК ДО Н.Э.), НАПОМИНАЮЩАЯ ТЕАТРАЛЬНЫЕ МАСКИ СПАРТЫ ТОГО ЖЕ ПЕРИОДА. ТАКИЕ МАСКИ УКРЕПЛЯЛИСЬ У ВХОДА В ХРАМ ИЛИ НА УРНЕ С ПРАХОМ, ПО-ВИДИМОМУ, ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ отгонять ЗЛЫХ ДУХОВ. ФОТО ЛЮКА ЖУБЕРА

Одна из самых характерных черт уходящего столетия – возвращение мифа: того самого отношения к миру, с которым не раз в европейской истории думали покончить навсевда.

Примерно со второй половины прошлого века черты мифического переживания реальности стали вдруг обнаруживаться там, где, после столетий новоевропейского «расколдовывания» мира, их, казалось бы, вовсе уже не должно было бы остаться: в политике, в искусстве, в повседневном сознании (не исключая и сознание образованных людей!), даже в науке. Само слово стало притягательным, а уж это что-нибудь да значит: стали говорить о мифах национальных и политических, художественных и биографических, мифах о летающих тарелках…

Отношения с мифом принадлежат к числу стержневых проблем европейской истории. Его разрушение не разумелось само собой и было отнюдь не повсеместным. Более того, оно – скорее исключение и произошло в истории единственный раз: в европейской традиции, у истоков которой стояли рационалисты Древней Греции.

Покуда человек живет в мифе и совпадает с ним, нет речи о его, мифа, понимании, поскольку в нем нет и нужды: человек понимает не миф, а все – через него. Миф тогда – не видимый предмет, а очки, через которые смотрят. Но, с другой стороны, человек тогда лучше всего и понимает миф, когда в нем живет.

У греков мир из-под мифа стал впервые выбиваться. Это началось как внимательный анализ мифа, классификация, приведение в разумный порядок его форм, а привело в конце концов к тому, что во всех европейских (заметим, именно в европейских!) языках слово «миф», означавшее вначале самое что ни на есть истинное сказание о сакрально значимых первособытиях, стало синонимом «вымысла» и «неправды». То есть значение слова сменилось как раз на противоположное.

А ведь никто не хотел ничего плохого. Первой формой критики греческих богов – еще почти не критикой, а только ее возможностью – стало изображение их у Гомера в «недостойном», небожественном виде. Другую возможность будущей разрушительной критики создал в своей «Теогонии» Гесиод – сам по себе не только не разрушитель, но даже напротив: собиратель греческого мифа, систематизатор его. Он первый описал мифические образы по рациональному принципу: дал упорядоченную генеалогию богов. У Гесиода впервые сквозь мифологическое мышление начало пробиваться причинное, и это стало одним из прообразов и источников будущих философских систематизаций.

Лиха беда начало; александрийские риторы породили традицию, пережившую века: критика мифа с позиций «здравого смысла», который всегда исторически обусловлен и всегда принимается своими носителями за общечеловеческий. Была еще и другая точка зрения: боги мифа, в сущности, не столько боги, сколько, например, обозначения природных стихий. Или отдельных человеческих способностей. Мысль, что миф может означать «что-то еще», с неизбежностью вела к мысли: что угодно, кроме самого себя. Аллегорический метод, в сущности, стал отцом всех прочих методов толкования мифа. С тех пор образованные люди всех европейских эпох перестали понимать миф буквально и стали искать в нем скрытые смыслы и подтексты.

Был и путь спасения классических гомеровских богов, на глазах терявших подлинность и авторитет: объявить богов вполне реальными первыми царями, обожествленными впоследствии; а миф – смутное воспоминание об их деяниях.

Критики гомеровских богов исходили из очень возвышенной идеи о боге. Еще Ксенофан знал о том, что «существует бог, стоящий над всеми богами и людьми; его внешность и способ мышления не имеют ничего общего с внешностью и способом мышления простых смертных». Но ведь это уже не миф: в мифе все, даже нечеловеческое, даже противочеловеческое, подобно человеку. Жить с тем, в том, что с ним несоизмеримо, человек – обыденный человек – не может: это требует чрезмерных усилий и неспособно служить домом. А миф – это дом. Миф – это не то, что «понимают», и не то, во что «верят»: это – то, в чем непосредственно живут, от чего не отделяют себя. Возможность взгляда на гомеровских богов извне стала началом их конца как мифа. И одновременно – долгой, долгой их жизни, но уже в совсем ином качестве.

Христианство думало, что вытеснило миф (приравняв миф к поклонению языческим богам, а этих последних – к бесам). Но не тут-то было: миф вернулся, причем в собственном его, христианства, обличи и. Миф всегда возвращается тогда, когда думают, что его больше нет.

Все средневековье полно мифологическим мышлением и чувствованием. Мифологично рыцарство с его культом Прекрасной Дамы и Любви (который, хотя и использовал элементы христианства, далеко не во всем согласовывался с ним). Совершенно мифологичны по основным темам и движущим настроениям крестовые походы с их стремлением освободить Иерусалим и объединить народы вокруг него как вокруг сакрального центра мира, а особенно крестовые походы детей, которые начались внезапно в 1212 году в Германии и Северной Франции и закончились трагической гибелью большинства юных крестоносцев. Мифологичны массовые и разнообразные ожидания конца света или отношение к монархам, которым вплоть до XVII века приписывались чудодейственные свойства.

Со средневековым мифом о неизбежности для всего мира третьей эпохи истории, эпохи свободы в европейские умы вошел очень архаичный миф всеобщего возрождения. В эпоху Просвещения он принял вид уверенности в грядущей победе разума и обновлении, в результате этого, истории. В разных вариантах представления, связанные с этим, развивают Лессинг, Конт, Фихте, Шиллинг, Гегель, Маркс.

Мифы средиземноморско-азиатского мира нашли в Марксе одного из своих самых ярких, прямых и законных наследников. В учении Маркса о пролетариате, например, узнается архаический миф о справедливом герое-искупителе, который своими усилиями и страданиями в борьбе со Злом радикальным образом улучшает онтологическое состояние мира; а в идее бесклассового общества принимает один из своих бесчисленных обликов древнейшая мифологема золотого века. Своей мифологической подоплеке далеко не в последнюю очередь обязаны Маркс и марксизм их неслыханным по масштабу влиянием в XX веке.