Знание-сила, 1999 № 09 – 10

Подобные идеи только потому и работают, только потому и сворачивают громадные исторические пласты, только потому и оказываются убедительными прежде всякой логики, что они, по сути дела, никакие не идеи. Это именно мифы – которые не убеждают, а образуют естественную среду человеческого обитания, потому что отвечают очень издревле сложившимся формам восприятия человеком мира. Рациональные, научные построения ничуть им не противоречат, поскольку работают внутри их на их основе.

Но существенно раньше потрясением для сознания европейцев стало открытие Америки и ее народов, которые жили в совершенно иных мифах. Свое, привычное перестало чувствоваться единственно возможным, а значит,безусловным.

Мифологическое сознание возрождает себя на любых материалах. Открытие Америки, ставшее одновременно открытием самой возможности существования иных культур, тут же породило новые мифы: о добродетельных дикарях, которых не коснулась европейская испорченность. Отсюда стала расти очень влиятельная впоследствии мифологема «естественного» – которое приравнивалось к «простому», «непосредственному», «подлинному» и противопоставлялось «искусственному» как «ложному», «произвольному», «испорченному». Она впоследствии приживалась в достаточно разных по устройству и происхождению системах взглядов.

Мифологема «естественного» породила, в числе прочего, совершенно уже исследовательский, научный и философский – то есть вполне рациональный – интерес ко всему «естественному»: естественная религия, естественное право – характерные объекты внимания мыслителей XVII века. Поскольку же статус «естества» был высок, миф – известный более под именем «предрассудков» – естественным быть просто не мог. Он объявлялся порождением искажающей, искусственной культуры, заблуждением испорченного грехопадением человека. Разум, наоборот, оказывался практически синонимом вложенного Богом «естества»: «естественная религия» была одновременно и «религией разума».

Новая эпоха началась под знаком борьбы с «суевериями». Распространялись и укоренялись ценности, связанные с научным отношением к миру: высокий статус наблюдения, опыта, принципа сомнения в исследовании, независимости суждения.

Казалось бы, конец мифу! Тем более что к язычеству (с которым миф в сознании тогдашних европейцев обыкновенно и связывался) Реформация – в отличие от возрожденческого гуманизма – была крайне немилосердна, ho именно эти благочестивые усердия совпали с чудовищным всплеском мифологического мышления и чувствования; процессы над ведьмами длились, между прочим, аж до второй половины XVIII века! Пик этого пришелся на XV столетие. По всей Европе – двигавшейся в своем развитии, казалось бы, к рационалистическому Новому времени – пылали костры. В существовании и вредоносности ведьм не сомневались ни католики, ни протестанты.

Сам Френсис Бэкон-уж на что здравомыслящий человек и противник суеверий – не сомневался нив существовании ведьм, ни в том, что с ними надо бороться. С другой стороны, гуманисты Возрождения считали и возможным, и нужным возвести в ранг науки магию, которая позже, несомненно, зачислялась по ведомству мифологии и суеверий. Миф, как мы видим, не только совместим и со «здравым смыслом», и с наукой, и с высокой религиозностью – он залегает в их глубине, образует самую их основу.

Возвращение мифа в нашем столетии – прямое следствие проекта Просвещения, хотя на первый, невнимательный взгляд может показаться крахом этого проекта. Объявив рационально постигаемые истины единственно достойными звания истин. Просвещение фактически бросило вызов всему сложившемуся до него, намного его превосходящему миру. Жестокий, требовательный рационализм просветителей вызвал к активной, осознанной жизни в недрах европейской культуры все то, что не вписывалось в рамки «разума». На вызов Просвещения последовал ответ, и он прозвучал в полной мере именно тогда, когда Просвещение, казалось бы, могло уже торжествовать полную победу – в XX веке.

Наружу вырвались хтонические силы мифологических масштабов. Идеологии, подчинявшие себе целые народы, неслыханные по разрушительности войны и иные массовые истребления людьми друг друга сильно подорвали представление о человеке как о существе рациональном. Миф снова стал реальностью, причем настолько убедительной, что не считаться с ней оказалось уже невозможным. Конечно, у этого были и интеллектуальные последствия.

К мифологическим и мифоподобным сюжетам вернулась литература: Джойс, Кафка, Йетс, Элиот, О'Нил, Т.Манн, Маркес. .. Более того, миф стал стремительно превращаться в характерный образ непрофессионального, общекультурного, массового восприятия мира. Он сделался излюбленным термином, а тем самым и штампом публицистики, политической риторики, литературной и художественной критики… Понятие мифа расширилось еще более прежнего.

В науке же XX века сложилось множество направлений исследования мифа, среди которых можно выделить несколько основных. Прежде всего, это так называемый ритуализм, позиции которого в научной мысли были особенно сильны в тридцатых – сороковых годах; виднейшим представителем его был Дж.Фрезер. Это течение усматривало важнейший источник развития мифов в ритуалах, а наиболее радикальные представители его вообще склонны были считать, что мифы – это, по существу, ритуальные тексты. Далее, несомненно, следует назвать функционализм, полагавший, что миф в архаических обществах предназначен поддерживать социальный (а в тазах самих членов общества – и космический) порядок. Апеллируя к сакрально значимым доисторическим событиям, миф (неотделимый от обряда!) объясняет и оправдывает обычаи, предписывает модели поведения – и тем самым консолидирует племя и обеспечивает непрерывность его культуры.

Центр внимания исследователей постепенно смещался к особенностям мифологического мышления; и тут исключительно важная роль принадлежит французской социологической школе. Л.Леви- Брюль в тридцатые годы впервые заговорил о том, что первобытное – «дологическое» – мышление обладает собственной логикой, которая хотя и несводима к новоевропейской, но вполне может быть выявлена и описана с помощью ее средств. В качестве этих особенностей он называл, в частности, закон партиципации (мистической сопричастности, согласно которому племя и каждый его член, например, может отождествляться с тотемическим животным), несоблюдение закона исключенного третьего, неоднородность пространства и времени, неотделимость от эмоциональных импульсов…

Фрейд видел в мифах, разумеется, результат вытеснения в подсознание сексуальных влечений и проблем, среди которых центральное отводил Эдипову комплексу. Последователь его, создатель аналитической психологии К.Г.Юнг подошел к предмету более тонко, учитывая опыт символической интерпретации мифа. Он усмотрел в мифологии продукт коллективного бессознательного, подобный прочим видам фантазирования: поэзии, сновидениям, бреду душевнобольных… – и считал, что в общей основе всего этого лежит устойчивая система образов-архетипов, организующих всякий опыт. Родственны психоанализу и представления Дж.Кэмпбелла, согласно которым мифология есть функция человеческой нервной системы, и мысль М.Элиаде о том, что стимул мифотворчества – стремление спастись от «страха перед историей».