Знание – сила 2000 04

– Чем вы занимаетесь в рамках вашего проекта?

– Мы делаем целый ряд сравнительно-исторических и этимологических словарей разных языковых семей. Перечислю их. Это словари ностратических, индоевропейских, алтайских, дравидийских, чукотско- камчатских, эскимосско-алеутских, семитских, берберо-канарских, афразийских, северокавказских, сино-тибетских, енисейских, нило-сахарских языков. Мы также реконструируем праязыковой словарь, лексический фонд каждой из этих семей. Обычно он составляет две-три тысячи корней. Следующий этап работы – сопоставление праязыковых словарей между собой и реконструкция словарного фонда «прапраязыков» – общих предков наших праязыков.

– Это так сложно, приведи конкретный пример, чтобы понять.

– Вот смотри. У всех современных славянских языков был общий предок, – язык на котором говорили древние славяне. Он реконструируется на основе сравнения всех известных славянских языков и условно называется праславянским языком. Вместе с рядом других праязыков – прагерманским, прароманским (этот язык – не что иное, как народная латынь), праиндо-иранским и др. – он является потомком праиндоевропейского языка, разделившегося на все эти диалекты 6- 7 тысяч лет назад. А индоевропейская семья – наряду с уральскими, алтайскими, картвельскими, дравидийскими языками – входит в ностратическую макросемью. Так вот, мы идем вглубь, реконструируя все более древние этапы каждой языковой семьи и сравнивая их между собой. И думаем: какие другие праязыки были родственны праностратическому? Ведь иначе придется предположить, что когда-то на нашей планете в разных местах развился язык, что было бы крайне странно, при том еще, что все известные науке языки, как древние, так и современные, в главных своих чертах устроены очень похоже.

Еще одна проблема – степень родства всех этих языковых семей. Поясню на примере. Покойный Иллич-Свитыч, основоположник современной ностратической теории, включал семито-хамитские языки, которые мы в России называем афразийскими, в нострати ческу ю макросемью. Такого же мнения придерживается другой классик ностратики – Арон Борисович Долгопольский, бывший москвич, а ныне профессор Хайфского университета. А мы со Старостиным лет двадцать назад независимо друг от друга пришли к выводу, что афразийские языки надо «вынимать» из ностратических, что между этими двумя языковыми семьями, при их несомненном родстве, отношения не «матери нско-дочерние», а «сестринские».

– Это существенно?

– Это существенно- Если мы считаем, что афразийские языки не ностратические, значит надо отдельно реконструировать праностратический и праафразийский, а потом уже сравнивать их между собой.

Есть еще третья макросемья, чье родство с ностратической и афразийской вырисовывается все яснее, – сино-кавказская, «собранная» Старостиным из северокавказских, сино- тибетских и енисейских. Степень родства этих трех макросемей пока не вполне ясна. Очень вероятно, что наряду с ними в этот мошный «род» входит и шумерский – самое большое «бельмо на лингвистическом глазу», прекрасно документированный язык великой древней цивилизации, родство которого ни с какими известными языками до сих пор не установлено. Возможно, сюда же относятся австрические – языки юго-восточной Азии, которыми занимается Илья Пейрос. тоже бывший москвич, живущий сейчас в Австралии, но связанный с нашей группой.

– Какие результаты уже получены и опубликованы ?

– Старостин, Аня Дыбо и Мудрак практически закончили алтайский этимологический словарь. Мудрак издал чукотско-камчатский словарь. А первым в этой серии был изданный в 1994 году большой северокавказский этимологический словарь Николаева и Старостина – объемом около полутора тысяч страниц.

– Для чего все-таки нужны эти словари? В чем идея «Вавилонской башни»?

– Идею проекта можно сформулировать так: движение в сторону реконструкции единого праязыка человечества. Мы все с большей или меньшей убежденностью предполагаем, что все известные языки, живые и вымершие, восходят к единому языку- предку. Так как мы стоим на нормальных позитивистских, рационалистических научных позициях, то сами смотрим на это как на рабочую гипотезу, проверить которую очень хочется. Это ведь довольно редкая ситуация в науке, особенно гуманитарной, когда ясна задача, очевидны способы ее решения и есть кому ее решать. С последним, правда, трудно. Конечно, недостаточно денег, чтобы бросить все побочные занятия и сосредоточиться на своем прямом деле. Но еще большая проблема – люди. Если бы нас было не восемь человек, а тридцать, да еше занятых только поставленной задачей, то ее можно было бы решить в большой степени и хотя бы в общих чертах за несколько десятков лет. А сейчас – конца не видно, хотя некоторые лакуны мы постепенно заполняем.

– Но ваших коллег и за рубежом- то, наверное, можно по пальцам перечесть. Как, кстати, они относятся к вашей работе?

– Специалистов по отдельным группам внутри языковых семей – германистов, славистов, индологов, тюркологов и т.п. – в мире довольно много, не говоря уже о специалистах по отдельным языкам.

Отвечая на твой второй вопрос, надо признаться, что в научном мире очень медленно преодолевается недоверие к нашим исследованиям, в том числе со стороны вполне серьезных лингвистов. Это недоверие происходит из двух причин. Во-первых, есть люди – их на самом-то деле немного, – которые занимаются дальним родством языков на полулюбительском уровне, и когда профессиональные компаративисты смотрят их материалы, они делают кислую мину Эти люди – в принципе наши союзники, но когда они начинают делать нам рекламу где-нибудь в Штатах, то они как бы нас с собой отождествляют. Это раздувается еше какими-то журналистами, которые пишут что-то вроде того, что «вчера вечером в Москве открыли праязык человечества». В результате нас держат за каких-то российских романтиков-дилетантов. Все это до тех пор, пока наши оппоненты не начинают читать то, что мы – мы, а не о нас – написали. И туг мы сами виноваты. Мы никогда всерьез не заботились о том, что о нас будут думать, особенно за рубежом, не занимались тем, что называется сейчас public relations, имиджем, – хотели выдать не промежуточный, а окончательный результат. Когда же происходит реальный контакт – заочный, по текстам, или личный, – наши западные коллеги видят, что каждый из нас в своей области ничем им не уступает. И тогда они начинают удивляться, почему мы занимаемся такими рискованными вещами. Тут работает вторая причина недоверия, более содержательная.

Возражения наших оппонентов состоят в следующем. Расстояния во времени, которые отделяют современные и даже древние языки от тех их языков-предков, которые мы реконструируем, – праафразийского. праностратического, прасинокавказского – слишком велики. За эти 11-12 тысяч лет язык так меняется, что восстановить уже ничего нельзя. На всех конференциях приходится терпеливо объяснять: мы же сопоставляем не русский с грузинским и финским, а праиндоевропейский, пракартвельский и прауральский. Все эти языки датируются 4-5 тысячелетиями, то есть их от современности отделяют те же 6-7 тысяч лет, что и от их предка – праностратического. Но ведь вы же не отрицаете праиндоевропейскую реконструкцию. Отвечают: не отрицаем. Так почему же, если сделать так же квалифицированно и картвельскую, и уральскую, нельзя их сопоставить и выйти к праностратическому времени? А потом сопоставить праностратический с праафразийским и выйти еще на более глубокий хронологический уровень, уйти еще на несколько тысячелетий вглубь? Конечно, чем глубже в древность, тем может быть больше потерь, тем менее полна и надежна картина, но это же в любой науке, связанной со временем, с историей. Начинают задумываться, чесать в затылке.