Грэм Робб - Жизнь Гюго

Вопреки распространенным взглядам, Гюго очень внимательно относился к своим приемам и следил за тем, какое действие они оказывают на читателей. Защищаясь, он указывал, что антитеза была «любимым стилистическим приемом Бога» {476}: свет и тьма, мужчина и женщина, добро и зло. Более откровенное замечание содержится в довольно легкомысленном письме от 15 июня 1833 года. По мнению Гюго, литература – не просто средство для передачи идей, но механизм преобразования мира: «Бедный старый Париж по-прежнему очень скучен… В нем безмятежно и солнечно. Это очень утомляет. Никаких толп на улице, никаких туч на небе… Извините, я ошибся: вчера прошел ливень. Вот что случается с теми, у кого мания писать симметричные предложения» {477}.

Узнав, что Адель ему изменила, Гюго, вероятно, испытал то же самое, что в детстве, когда понял, что его родители не любят друг друга. Теперь залогом счастья и единственной связью с миром, со Вселенной стала для Гюго старшая дочь:

Адель решила разорвать и эту связь: она решила отправить Леопольдину в школу-интернат. Гюго пылко возражал. В конце концов, по его настоянию, дочь записали в школу, находящуюся неподалеку, и она по-прежнему жила дома. Письмо к Луизе Бертен – дочери Бертена-старшего и любимой подруги его детей – показывает, какую утонченную пытку придумал Сент-Бев: «Сен-Дени – одно из желаний моей бедной жены. Последние десять лет материнство отнимает у нее ужасно много времени. Она хочет немного отдохнуть. Я слаб и, наверное, уступлю». Таков был публичный образ. Но письмо заканчивается любопытным отголоском периода ухаживания, когда Гюго просил невесту не поднимать юбок при переходе улицы: «Пожалуйста, простите это грязное письмо – запоздалое, мятое и рваное внизу, как старое зимнее платье, которое слишком часто волочилось по грязи» {478}.

Стихотворение о молящихся детях заняло свое место в сборнике с меланхоличным названием «Осенние листья» (Les Feuilles d’Automne) (ноябрь 1831 года). Большинство из них воспевали прелесть семейной жизни, демонстрируя, как ни парадоксально, влияние «домашней» поэзии Сент-Бева. И все же стихи, подобно гостиной в доме Гюго, открывали вид на метафизический пейзаж: вечером он стоял на балконе с Леопольдиной, показывал звезды на ясном ночном небе. (В Париже в основном топили печи древесным углем, почти не дававшим дыма, поэтому упоминания о «туманностях» и цветах разных планет – не обязательно поэтические преувеличения.)

В пылкой рецензии на «Осенние листья» Сент-Бев упомянул новый оттенок: «В сердце поэта проник скептицизм», «запоминающийся пример разъедающей энергии нашего века и ее постепенное торжество даже над самыми прочными личными убеждениями». Намек был ясен: наставив Гюго рога, Сент-Бев взял на себя роль «духа времени».

Видимо, то же самое чувствовал и сам Гюго. В предисловии он переносил свои размышления у камина на более широкую сферу. Весь континент соотносился с его предсказанием: «Целые народы стерты с лица земли, сосланы или закованы в цепи; Ирландия превращена в кладбище, Италия – в тюрьму, Польша переселилась в Сибирь… гниет изъеденный червями труп, а внимательное ухо улавливает грохот революций… которые роют подкопы под всеми европейскими царствами, ответвления от великой центральной революции, кратер которой – Париж».

После «Осенних листьев» Гюго, похоже, начал относиться к своей жизни как к истории человечества в миниатюре. Он даже предлагал заменить грубое летоисчисление часов и календарей более яркими совпадениями сердца и истории. В этом он так преуспел, что невозможно точно рассказать историю его жизни, не чувствуя постоянного сожаления, что события так равнодушно отнеслись к его гению.

Собственные представления Гюго о жизни в начале 1830-х годов историк, пожалуй, счел бы «ложными измышлениями», хотя многочисленные на первый взгляд натянутые совпадения до наших дней кочуют из одной биографии Гюго в другую, а жизнь и время вполне согласуются между собой {479}: «Собор Парижской Богоматери» не появился в книжных магазинах в тот самый день, когда толпа – как будто подражая последним главам романа – ограбила дворец архиепископа, а его библиотеку утопила в реке.

«Осенние листья» вышли в свет не в тот день, когда в Лионе вспыхнул мятеж.

Спектакли «Марион Делорм» не прерывались уличными боями, и зрителям не приходилось перелезать через баррикады, чтобы попасть в театр.

Премьеру пьесы «Король забавляется» назначили не на тот день, когда стреляли в короля Луи-Филиппа {480}.

Труднее всего расстаться с мифом, по которому Адель Вторая родилась на второй день Июльской революции. Ее крики не заглушались пушечными залпами, потому что она родилась на двадцать семь дней позже, 24 августа 1830 года {481}.

С другой стороны, в тиши своего кабинета Гюго, творивший «Собор Парижской Богоматери», дождался полуночи нового, 1830 года и лишь потом написал: «Кричат, бьют в набат… и бунт готов» {482}.

Возможно, «совпадения» ближе к истине, чем сухие факты. Меняя хронологию, Гюго намекал, что, хотя сам он, возможно, и глух к доказательствам, его творчество всегда знало, что оно – на стороне масс. Постепенно он учился слушать свой собственный голос.

5 июня 1832 года недовольство правительством Луи-Филиппа и спад в экономике вылились в мятеж. Если бы власти не отдали приказ о его жестоком подавлении, в стране снова установился бы республиканский строй.

Гюго писал пьесу в парке Тюильри. Ближе к вечеру он услышал стрельбу со стороны квартала Ле-Аль. Кроме него, в парке никого не было; сторожу пришлось отпереть ворота, чтобы выпустить его. Вместо того чтобы поспешить домой, Гюго зашагал по пустым улицам на звук стрельбы, не ведая, что треть Парижа уже захвачена мятежниками. Все улицы вокруг Ле-Аль были перегорожены баррикадами. Гюго направился на север по улице Монмартр. Там он повернул направо, в проезд дю Сомон, последний перед улицей дю Бу дю Монд (то есть улицей Конца Света).

Он находился на середине проезда, когда по обе его стороны захлопнулись ворота. На одном конце показался отряд мятежников; на другом заняли позицию правительственные войска. Лавочники давно закрыли двери и ставни. Гюго вжался в стену между полуколоннами, разделявшими фасады лавок. Он очутился между силами правопорядка и анархии. В течение четверти часа враги вели ожесточенную перестрелку {483}.

На следующий день стало известно о страшной резне в церкви Сен-Мерри возле Ле-Аль. Всего было убито или ранено около 800 мятежников – сторонников Бурбонов и социалистов, рабочих и буржуа. Правительство, которому вверили идеалы революции 1830 года, показало свое истинное лицо.