Грэм Робб - Жизнь Гюго

Гюго начал вести дневник; он запечатлел мысли налогоплательщика, домовладельца, отца четырех детей с умеренно левыми взглядами. «Безрассудство потопили в крови, – писал он. – Когда-нибудь у нас будет республика, и хорошо, если она придет по своей доброй воле. Но давайте не будем собирать в мае плоды, которые не созреют до июля». «Не следует позволять варварам пятнать наш флаг красным» {484}. Вот прекрасный пример той сверхосторожной политики, которую Гюго высмеивает в «Отверженных». Там восстание 1832 года видится одним из стержней современной истории: «завернуть великана по имени Народ во фланель и быстро уложить его в постель», «обращаться с Геркулесом как с выздоравливающим», «накрывать революцию абажуром» {485}. В дневнике же Гюго позволил себе, кроме «безрассудства, утопленного в крови», единственный комментарий: события июля станут прекрасной темой для стихов.

Тогда стихи так и не появились, зато позже он написал другие воспоминания и заново датировал их, чтобы создавалось впечатление, будто они написаны непосредственно после восстания {486}. Впрочем, даже в обновленных записях недовольство топорными действиями правительства и репрессиями позволяло сравнить Гюго с раздраженным буржуа, который сидит в постели и пишет своему депутату: «В тот час, когда сон требует покоя, / на улицах грохочет канонада!»

Самой большой внешней переменой в жизни Гюго в тот год стала потребность удалиться от очевидности и – шире – от XIX века.

Королевская площадь, которой теперь вернули ее старое название, площадь Вогезов, – это широкое пространство, застроенное в начале XVII века высокими домами из красного кирпича и белого камня. Ее уютная монументальность понравилась Гюго, который охотно соглашался дороже платить за просторные комнаты и историческое окружение. Дом в юго-восточном углу площади – под номером 6, – по слухам, раньше принадлежал Марион Делорм. Тайным задним выходом пользовались любовники знаменитой куртизанки; из него они попадали на оживленную, запруженную народом улицу Сент-Антуан. У нового жилища имелось еще одно преимущество: оно находилось совсем рядом с домом, где вместе с родителями жил Теофиль Готье. Гюго мог высовываться из окна второго этажа, крошить, подобно Эсмеральде, хлеб для птиц и беседовать с Готье об искусстве и литературе.

Эта островная крепость архитектуры Возрождения стояла на краю когда-то аристократического округа Маре; ее тыл выходил на беднейшие парижские предместья; иссиня-черные крыши возвышались над Сент-Антуанским предместьем, печально известным вместилищем крамолы, которая передавалась, как инфекция по сточным канавам, от ратуши Отель-де-Виль до площади Бастилии.

В октябре 1832 года Гюго подписал договор аренды на две квартиры, за которые он обязывался платить 1830 франков в год (около 5500 фунтов стерлингов на современные деньги) {487}. В меньшей квартире поселилась тетка Мартина, которая передавала записки Адели и Сент-Бева. Переезд отложили из-за эпидемии холеры, которая унесла жизнь консьержа Гюго и едва не погубила маленького Шарля. После того как эпидемия пошла на спад, они переехали «на якобы удобных повозках – после эпидемии на таких же умерших перевозили в места их последнего упокоения. Целую неделю я жил в хаосе, прибивал и стучал молотком, одетый как разбойник» {488}. К тому времени, как Гюго отложил молоток и гвозди, Марион Делорм чувствовала бы себя в его квартире как дома.

Когда в 1847 году Гюго навестил Чарлз Диккенс, он увидел «самое необычное место, похожее на старую лавку древностей или реквизиторскую какого-нибудь мрачного огромного старого театра» {489}. Входя с главной лестницы, гости оказывались под пристальным взглядом мраморного бюста хозяина работы Давида – больше, чем в натуральную величину {490}. Свет в холл или вестибюль попадал из длинного, узкого углового окна. Вдоль стен стояли деревянные сундуки, покрытые алой камчатной тканью: Гюго научился у декораторов создавать вид королевской роскоши по низкой цене. В полумраке столовой и гостиной гости видели странные массивные предметы, словно сошедшие со страниц «Восточных мотивов»: старинный мушкет, турецкий ятаган из серебра и стали, картину «Красный монах» кисти Огюста де Шатийона, где герой читает Библию на бедрах обнаженной женщины. Старинный компас, как уверял Гюго, взят с одного из кораблей Колумба; был там и арбалет, который мог принадлежать самому Вильгельму Теллю {491}. Гостиную украшали гобелены, кольчуги и даже настоящий трон. Все считали его местом Гюго, но он как будто усаживал туда невидимых гостей – первое проявление позднейшей привычки. Адель Гюго, наблюдая, как на площади внизу за колоннами прячется Сент-Бев, должно быть, чувствовала себя Рапунцель. Гюго устроил контрреволюцию; по всему было видно, что здесь – его дом.

Сам гений места сидел в красном полумраке с зеленым козырьком на глазах – защита от резкого света – и завершал свою так называемую «дилогию». «Марион Делорм», запрещенную при «старом режиме», поставили в августе 1831 года. Как ни странно, пьеса имела весьма скромный успех; возможно, все дело в том, что она вышла с опозданием на два года. Она нашла свою аудиторию позже, в переизданиях и новых постановках. К концу десятилетия бедный и принципиальный сирота Дидье, который влюбляется в куртизанку Марион Делорм, превратился в образцового борца с правящими кругами; его разочарованность и пристрастие к черному цвету в одежде стали источником подражания для двух поколений молодых французов. Пьеса придавала поэтичность их интрижкам с девушками из «низов».

Зато вторая пьеса сразу вызвала фурор. Хотя на сцене ее ждал провал, она пользовалась таким успехом в напечатанном виде, что в публичных библиотеках ее выдавали читателям только на один час.

Если рассматривать сюжет пьесы «Король забавляется» в свете биографии Гюго, она кажется переложением истории о предательстве Сент-Бева {492}. Гюго все время вспоминал слова, нацарапанные Франциском I на оконной раме в замке Шамбор: «Женщины часто ветрены…» Он написал трагедию о короле, который пытается соблазнить дочь своего шута Трибуле, по ошибке приняв ее за тайную любовницу горбуна. Он, конечно, имел в виду Сент-Бева, Адель и Леопольдину – две женщины, жена и дочь, слились в один образ. Тем, кто считает, будто Гюго не догадывался об измене жены, следует представить пару любовников в театре «Комеди Франсез» на премьере, которые смотрят первую сцену: король Франциск, воспылавший страстью к замужней буржуазке, тайно встречается с ней в церкви, одетый в «серое» (в монашескую рясу). Шут подводит женоненавистническую мораль: «Женщина – очень утонченная форма дьявола».

Последняя сцена предлагала странно убедительное решение уравнения, хотя в то время казалось, что оно относится к области чистой фантазии. Трибуле уже собирается бросить мешок в Сену, думая, что там лежит труп короля. Но потом он слышит голос из-за кулис, который поет «Красотки лицемерят, / Безумен, кто им верит…». До него доходит ужасная правда: «Убил свое дитя!»