Грэм Робб - Жизнь Гюго

Теперь весь город Париж мог наслаждаться зрелищем, которое обычно приберегалось для консьержей. В письме к будущей жене в марте 1833 года Бальзак предвидел будущий роман в процессе его создания: «Виктор Гюго, который женился по любви и у которого красивые дети, попал в лапы печально известной куртизанки». Подробности последовали в июне: «Он влюбился в актрису по имени Жюльетта, которая, вместе с другими знаками привязанности, послала ему счет от своей прачки в размере семи тысяч франков. Чтобы заплатить за свое любовное письмо, Гюго вынужден был подписать долговые расписки. Представьте себе великого поэта – ибо он поэт, – который творит ради того, чтобы оплачивать прачку мадемуазель Жюльетты» {517}.

Бальзак, как, впрочем, и сам Гюго, считал куртизанок опасным наркотиком в человеческом обличье; куртизанки передавали болезни; из-за них впадали в нищету. Другие, вроде молодого денди Барби д’Оревийи, с радостью встретили известие о том, что Гюго «совершенно спятил»: «Причина? Совершенно бесталанная актриса из театра «Порт-Сен-Мартен» по имени Жюльетта». Последние четыре года Гюго упорно копил состояние, и вот ему отомстила Природа в лице Афродиты, «вскормленной среди водорослей на берегах Бреста»: «Во имя Господа, который создал женщину, она стоит клинка или пули в сердце любого мужчины, у которого есть сердце» {518}.

Сент-Бев правильно угадал, что «прекрасные стихи» Гюго, обращенные к любовнице, «покроют и прославят» его «грех» {519}. В целом же общество, похоже, считало, что Гюго, в силу своего положения, имеет право обзавестись небольшим гаремом {520}. Актриса стала недостающим штрихом к его образу; всем казалось, что она восполнит пробел в его творчестве. Стихи из сборника «Осенние листья» (Les Feuilles d’Automne) полны детей, похожих на голубей, с розовыми веками и мерцающими нимбами; все «любовные» стихи посвящены матерям и девственницам; а сам поэт, «нахмурив лоб», посвящает всю свою страсть «отечеству» и «свободе». Его стихи напоминали жизнеописание в рифмованных четверостишиях: он явно думал о Французской академии и парламенте. Заметен лишь один случайный след «подъема жизненных сил», «внезапно разбрызгивающих стихи у твоих ног», и несколько неуклюжих эротических фантазий, похожих на дешевые порнографические открытки: «И думать о деве с невинными глазами, / Что сидит нагая в купальне».

Овладеть новым источником вдохновения оказалось нелегко, но публика ждала. Женщина, завоевавшая сердце великого Виктора Гюго, имела право на нечто большее, чем словесные уверения в любви. Гюго поднял планку своего эпически-интимного стиля и 7 марта 1833 года послал Жюльетте первое любовное письмо. Таких писем он не писал больше десяти лет:

«Я люблю тебя, мой бедный ангел, как ты прекрасно знаешь, и все же ты хочешь получить письменное признание. Ты права. Мы должны любить друг друга, говорить друг другу о любви, писать о ней, целовать друг друга в губы, в глаза, везде. Ты моя любимая Жюльетта.

Когда мне грустно, я думаю о тебе, как думают зимой о солнце; когда я счастлив, я думаю о тебе, как думают о тени в солнечный день. Как видишь, Жюльетта, я люблю тебя всей душой.

Ты выглядишь юной, как дитя, и кроткой, как мать, поэтому я обнимаю тебя во всех этих разных формах любви одновременно.

Целуй меня, прекрасная Жужу!

Вот лучшее доказательство ошибки Сент-Бева: он путал риторику с неискренностью. Письмо Гюго – безмятежное описание бурных отношений. Оно читается как прозаический черновик оды.

В каждом абзаце – заготовка взвешенной строфы: слова и поступки, солнце и тень, детство и материнство.

Забыв совет Прадье писать изящно и сдержанно {522}, Жюльетта посылала Виктору вдохновенные, романтические послания. Эмоциональный репертуар ее писем шире, чем у Гюго, – к счастью для нас, ибо за полвека она написала ему почти 25 тысяч писем.

«Бедный поэт! Ты наполнил „Осенние листья“ любовью, детским смехом… и счастьем, и даже не замечал, как в ужасный, дождливый день вроде сегодняшнего самые зеленые и прочно сидящие листья желтеют и опадают с деревьев. Ты понятия не имеешь о таких вещах – ведь ты изумляешься, когда я плачу, и почти злишься моему горю» {523}.

Она жаловалась на свою неуклюжесть, используя образ, который позже станет знаменитым благодаря Бодлеру: «Я спотыкаюсь о слова и идеи, как пьяница о неровные булыжники» {524}. Впрочем, она превосходно овладела злободневным стилем, в котором мелодрама сочеталась с монастырским образованием. Гюго невольно вспоминал созданных им персонажей: «Холодный труп, лежащий между нашими поцелуями, нужно любой ценой похоронить; а затем, подобно мученикам, мы начнем новую жизнь, небесную жизнь забвения и блаженства – счастья чистого, как моя душа, ибо моя душа сохранила чистоту, хотя тело осквернено» {525}.

В начале романа Гюго вовсе не собирался оставлять жену. Однажды он тайком привел Жюльетту в дом на Королевской площади, чтобы похвастать своими сокровищами, однако тем самым лишь подчеркнул то, что она назвала своим «раболепным, унизительным положением» {526}. Она по-прежнему жила в квартире, снятой князем Демидовым, ее по-прежнему донимали ростовщики и мнимые кредиторы. По условиям контракта с театром «Порт-Сен-Мартен», ей иногда приходилось по два или три раза за вечер выходить на сцену в разных пьесах. Ее последней ролью в конце 1833 года стала роль танцующей аптекарши в «Мнимом больном» {527}. Гюго стал получать анонимные письма, в которых его шантажировали. Отдельные «доброжелатели» сообщали, что его любовница расплачивается с долгами своим телом. Хуже того, на прошлом Жюльетты лежало несмываемое пятно; всем было известно, что открытки с изображением ее тела, изваянного Прадье, продаются по всей Европе. Гюго призвал на помощь ревность и заставил ее окончательно порвать с миром, в котором она зарабатывала себе на жизнь. Его тревога стала поводом для нескольких очень редких и откровенных писем, в которых путаются все его маски – героя-любовника, оратора, сердитого ребенка, даже комедианта: «Как ты не понимаешь? Все, что я делаю, – даже когда причиняю тебе боль – это любовь? Возможно, она безумна, нелепа, причудлива, злобна, ревнива, нервна, – что хочешь – но это любовь. А что же ты? Я хочу лежать у твоих ног и целовать их. Если ты любишь меня, ты улыбнешься, прочитав это письмо» {528}.

Можно представить, как звучали краткие прилагательные, прочитанные «парадным», звучным голосом Гюго! По словам двух поэтов, присутствовавших на читке пьесы у него дома, его голос был либо «звучным и бархатным, восхитительно подходящим к его стихам», либо «диссонирующим», «состоящим из двух крайних тонов – высокого и низкого – и постоянно переходящим от одного к другому» {529}.