Грэм Робб - Жизнь Гюго

Их связь не была идиллической. Собственное поведение ужасало Гюго. Что, если она решит воспользоваться его письмами против него? Актрисы славятся своим непостоянством. В ответ Жюльетта сожгла все его письма, полученные в первые полгода их романа {530}. Гюго и восхитился такой жертвой, и обиделся. Пропало бесценное сокровище: «Эти письма были самым искренним и прочувствованным из всего, что я написал» {531}.

Фоном к переписке стал едва заметный гул сплетен. Париж, поистине двигатель культуры, был довольно неудобным местом для любовников. Гюго часто слышал, какие слухи о них ходили; «друзья» вроде Альфонса Карра держали его в курсе происходящего. Жюльетта отрицала его обвинения, впрочем, довольно уклончиво – ее вполне можно было заподозрить во лжи: «Господь свидетель, я не изменяла тебе ни разу за последние четыре месяца». «Самые важные любовные письма, – утверждает Гюго, – те, которые нужно расшифровывать. Скромность женщины находит убежище в неразборчивости».

В стихотворении, написанном в конце 1830-х годов, он описывает парижанина, который стоит один в погребе, в 30 футах под землей, и шепчет какие-то гадости о своем враге: слова покидают погреб, находят дом врага, открывают дверь и говорят: «Вот и я, я пришел из уст такого-то» {532}. Независимо от того, распространялись ли слухи чудесным способом, описанным Гюго, или гораздо проще (горничная Жюльетты, судя по всему, работала и у Аталы Бушене, любовницы Фредерика Леметра), знаменитый актер был во всех подробностях осведомлен о величайшем романе 1833 года. Сент-Бев записал отвратительные подробности: «Она поет ему дифирамбы даже в переданных счетах – потому что он еще и скряга. На полях она делает примерно такие пометки: «Получено от моего драгоценнейшего … получено от моего короля, моего ангела» и т. д.» {533}

Гюго в самом деле тратил очень много на покрытие долгов Жюль етты. Вот откуда в семейных счетах такой внезапный рост благотворительных пожертвований: «пожертвование», «помощь», «благотворительность» и т. д. – не обязательно ложные описания, по мнению Гюго. Тем не менее подробности их отношений становились известны всем. Фредерик Леметр описал расходы Жюльетты довольно точно, хотя сведения получены «из вторых рук» {534}:

[25]

Готовясь к их тайной совместной жизни, Гюго учил Жюльетту экономить. Для Жюльетты настало время перемен – достаточно лишь взглянуть на список одежды, которую она заложила, чтобы заплатить кредиторам (январь 1834 года): 60 батистовых блуз, 48 полотенец, 35 халатов, 33 нижние юбки, 32 носовых платка, 25 платьев, 12 корсетов {535}. В июле 1834 года, когда на улицу Л’Эшикье пришли судебные приставы, Гюго поселил ее в двух крошечных комнатах с кухней на улице Паради (Райская улица – чем не доброе предзнаменование?). К тому же она находилась ближе к Королевской площади. На Райской улице Жюльетта получала возможность предложить Виктору доказательства своей любви в «грубых домашних тапочках, с грязными занавесками, железными ложками… где все, что не связано с нашей любовью, не блещет ни красотой, ни радостью» {536}.

Хотя Гюго обладал даром никогда не краснеть {537}, Адель узнала о Жюльетте почти сразу же и поспешила обо всем рассказать отцу. Фуше, человек искушенный, написал из Ренна своей золовке: „По-прежнему ли Адель волнуется из-за красотки из театра „Порт-Сен-Мартен“, которой пришлось сменить роскошную квартиру на более скромную? Я имею в виду княгиню Негрони… Как идет ее исправление? Хотелось бы, чтобы эта связь, которая еще продолжалась, когда я уехал, подошла к концу – к удовольствию моей дочери» {538}.

Больше всего Адель «беспокоилась» из-за невообразимых трат Виктора и расхождений в счетах. С помощью отца она попыталась убедить Виктора застраховать свою жизнь {539}. «Он, в сущности, хороший муж» – таков был вердикт Фуше, когда Виктор наконец купил пенсионный полис. Время от времени напоминая, что она старшая из двух жен, Адель как будто сжилась с новой ролью, как она определяла ее в 1840 году: «Наедине с тобой я считаю себя экономкой, которая должна идеально вести хозяйство, и гувернанткой наших детей» {540}. Возможно, не преувеличивал и Александр Дюма, когда утверждал, что Адель просила его подыскать ее мужу любовницу {541}.

Красноречивее всего в начале романа Гюго и Жюльетты было почти полное отсутствие должного обмана. Он даже радовался тому, что их маскарад так несовершенен, не боялся, что все откроется. Такой подход как будто противоречит его страху, «что подумают люди». По официальной версии, Виктор Гюго всегда оставался верным мужем, у которого имелся близкий друг по имени «госпожа Друэ». Даже в издании переписки Гюго 1947–1952 годов утверждается, что Жюльетта Друэ была верной спутницей, которая полвека переписывала рукописи Виктора Гюго, в 1851 году организовала его побег в Бельгию и – в переносном смысле – согревала его постель после смерти Адели. Сам Гюго никогда не проявлял излишней осторожности. Когда поэт творил, он беседовал со всем миром. Его следующий сборник, «Песни сумерек» (Les Chants du Crépuscule, 1835), стал подробным рассказом о состоянии его сердца. В сборнике есть несколько стихотворений, явно не посвященных Адели – особенно знаменитое «Ах! Никогда не оскорбляй падшую женщину!», в котором вина за проституцию возлагается на капитализм и жадность.

За маской героя скрывалось встревоженное лицо. Ему хотелось угодить всем, пусть даже придется породить пылкие споры. По его утверждению, он боялся знакомиться со своими врагами «на тот случай, если они окажутся моими друзьями» {542}. Гюго прислушивался к своей публике, как к хорошему портному. Даже отправляясь в ссылку, он был убежден, что занимает некую должность {543}. Вот скромный смысл того, что кажется напыщенным гимном его славе, Ce siècle avait deux ans… – хотя сотни подобных утверждений можно найти на неразрезанных страницах книг менее известных современников Гюго: «Как много стариков, бесстрастных, безволосых… Побледнели бы, увидев… Мою душу, которую, как мир, населяют мои мысли».

Можно сказать, что в 30-х годах XIX века Гюго все искуснее настраивал колокол своего искусства. Смелая позиция, высказанная в «Последнем дне приговоренного к смерти», совпала с изменением общественного мнения по поводу смертной казни. В 1834 году Гюго опубликовал документальный рассказ о настоящем убийце по имени Клод Ге, в котором призвал ввести всеобщее образование как противоядие к преступности. В тот период он был созвучен вполне здравомыслящим взглядам филантропов-буржуа, хотя одновременно потакал и любви романтиков к тюремным историям и крови (в «Клоде Ге» охранника раскромсали на куски). Он нарисовал руку, похожую на руку Христа, вокруг той безликой «толпы, многочисленной и многолюдной», состоящей из сирот, заключенных и проституток, которые когда-нибудь смогут прочесть его книгу: «Голова обычного человека, вот в чем вопрос. Голова, полная полезных семян… Человек, который убил на большой дороге, может, при лучшем руководстве, стать превосходным слугой общества. Возьмите его голову и взрастите ее, полите ее, поливайте, удобряйте, просвещайте, учите и приставьте к хорошему делу. Тогда не нужно будет ее отрубать».