Грэм Робб - Жизнь Гюго

Так как либеральное большинство теряло силу, бельгийское правительство находилось под давлением. Его призывали не давать «бунтовщикам» кислорода в виде публичности. Оно уже ответило, ясно намекнув (впрочем, довольно сдержанно, помня, что Гюго недавно наградили орденом Леопольда): ему надлежит явиться в полицейский участок и объяснить происхождение своего фальшивого паспорта. Члены консервативной оппозиции призывали выслать его. Из французского посольства в Брюсселе шли зашифрованные депеши с изумительно подробными отчетами о попытках Гюго найти издателя. Что для него несвойственно, он заказал для своей двери замок. До 1961 года, когда подробно изучили государственные бумаги, считалось, что Гюго страдал паранойей {888}.

Гюго хотелось как можно скорее собрать вокруг себя свой клан; его распоряжения выявили сложную феодальную структуру власти, удерживавшую всех вместе. Жюльетта приехала в Брюссель через несколько дней после Виктора с увесистым сундуком, набитым его рукописями, и сразу же принялась чинить ему рубашки, переписывать набело черновики и обещала – с горечью – не мешать ему «посещать дам» (здесь ничего не изменилось). Адели Второй и Франсуа-Виктору, освобожденному из тюрьмы, но прикованному к Парижу из-за любви к одной актрисе, посоветовали учить английский. Гюго собирался «колонизировать небольшой клочок свободной земли». Он читал о Нормандских островах, где жизнь дешева, где в северном тумане сохранилась своеобразная французская колония. Возможно, для него как для поэта важнее было другое: именно там четыре месяца ссылки провел Шатобриан.

Адели он поручил продать мебель и поддерживать чистоту образа Виктора Гюго. Незнакомые люди здоровались с ней на улице как с женой живого символа, и она оказалась неплохим сотрудником по связям с общественностью. Когда Гюго в панике написал ей о том, что Леони Биар грозится приехать в Брюссель: «Моя жизнь здесь… глубоко чиста и усердна», «Все взгляды прикованы ко мне», Адель немедленно приступила к действиям. «Не волнуйся, – писала она, – гарантирую, что она не покинет Париж». Словечко-другое с Готье и Уссе – и Леони получит отдушину для своего творчества: «Я поверну ее в сторону Искусства. Надеюсь, оно станет благородным и мощным средством отвлечения. Возможно, тебе придется написать ей несколько писем, которые успокоят если не ее душу, то хотя бы гордыню. Сделай ее своей «интеллектуальной сестрой»… Дорогой великий друг, я слежу. Работай спокойно и не теряй хладнокровия» {889}.

Когда Адель попыталась заодно избавиться и от Жюльетты, Гюго воспротивился и вынужден был в конце концов воздать Жюльетте по заслугам, хотя пройдет еще не один год перед тем, как ее познакомят с законной семьей: «Абсолютная и полная преданность, которая ни разу не подводила меня за двадцать лет, не говоря уже о глубоком самопожертвовании и полном смирении. Без нее… меня давно убили бы или выслали. Она живет здесь в полной изоляции, под вымышленным именем, никогда никуда не выходит . Я вижу ее только после заката. Остальная моя жизнь проходит на публике» {890}.

По иронии судьбы, необходимость хранить тайну выявила много тайн в семье Гюго – в том числе и раздутый ящик, полный интимных писем, которые Адель попросили уничтожить.

Затыкать течи в семейном ковчеге стало сложнее, когда в конце января 1852 года в Брюссель приехал Шарль. Отцу и сыну пришлось несколько месяцев жить в одной квартире. Ожидалось, что Шарль пополнит семейную казну, что-нибудь написав. Иногда даже возникает подозрение: аскетизм Гюго в быту отчасти был вызван желанием показать сыновьям все преимущества сурового ученичества: «Я велел ему написать книгу о шести месяцах, которые он провел в тюрьме… Он соглашается ласково, как девушка, но даже не приступает к труду. Я не жалуюсь, потому что не хочу, чтобы ты его бранила. Я работаю для нас всех. Но меня беспокоит напрасная трата времени. Годы идут, а привычки остаются» {891}.

Гюго не единственный отец, который боится, что его дети превратятся в неопрятных паразитов, или страдает от оскорбленного благородства. Но, поскольку его сыновья изъявили желание следовать дорогой отца (или утонуть в его следах), он страдал больше обычного. Он предлагал им множество тем и советов: «Погрузись на несколько дней… в новый мир, чьим хозяином ты должен стать. Запрись со своими персонажами и загляни им в глаза. Не бойся смутных страхов, которые приходят тебе в голову… Очертания всегда расплываются перед тем, как твое творение встает на ноги и начинает ходить» {892}.

Его совет удивительно похож на технику медитации; он доказывает, как ему самому приходилось обуздывать свое воображение, жертвуя им ради исторической точности. Но такой режим требовал определенной психологической закалки и равновесия – качеств, которые Шарль, в отличие от своего прилежного брата, как будто не унаследовал от отца. Как он признавался Нервалю, остановившемуся в Брюсселе по пути к злачным местам Антверпена, он стал завсегдатаем в кафе и публичных домах {893}. Гюго будил его утром (обычно не один раз), подкупал его карманными деньгами, наблюдал через дверь, как тот сидит, жалко сгорбившись, за письменным столом в клубах сигарного дыма, и пытался убедить себя, что перед ним «плодородная праздность созревания» {894}: «Мне хочется видеть, что он на моей стороне, что он счастлив и доволен, а если он не хочет работать, что тут поделаешь? <���…> Я предоставляю ему полную свободу и, как могу, стараюсь, чтобы ему понравилось жить со мной. Мне грустно оттого, что он не упомянул об этом в своем письме» {895}.

На самом деле Шарль был способным литератором и был по-своему занят; он задумывал пьесы и романы, которые, не успев расцвести, увядали в тени «Эрнани» и «Собора Парижской Богоматери»: «Я всегда был очень робок с отцом в литературных делах. Я марал кипы бумаги, тайно уединяясь, но ничего ему не показывал» {896}.

Возможно, Виктор Гюго и унаследовал воинственный оптимизм от отца, но нельзя не вспомнить и об упорстве его матери, оказавшем такое влияние на его характер. Она тоже потащила детей за собой в ссылку, заставила их выучить иностранный язык, отказалась от любви и сплотила семью под флагом оппозиции к пагубному режиму. Гюго собирался получить огромное удовольствие от зрелища того, как выживают его сыновья.

Аукцион по продаже мебели на улице Тур-д’Овернь состоялся 8 и 9 июня, после того, как 7 июня прошла выставка сокровищ Гюго {897}. Жюль Жанен пишет о трех одиноких фигурах – двух Аделях и Франсуа-Викторе, – которые стояли у окон опустевшего дома и смотрели вниз, на освещенный фонарями сад; для всех, кроме Адели Гюго, горечь притуплялась видом того, как расходятся все безделушки – плод тайных походов за покупками с Жюльеттой.