Эсме Швалль-Вейганд - Дар. 12 ключей к внутреннему освобождению и обретению себя

«Это временно», — повторяла я, ожидая доктора Маккола. Он вот-вот должен был зайти и вынуть трубку. Это временно . Доктор пришел, посмотрел на мониторы, помедлил, дважды проверил какие-то свои записи и вздохнул: «Думаю, нужно подождать еще день-другой».

Я не могла сказать ему — ведь не способна была говорить, — что у меня нет сил для «другого дня». Не понимая, насколько я близка к тому, чтобы сдаться, он наградил меня ободряющей улыбкой и пошел дальше по своим врачебным делам.

Глубокой ночью я проснулась. Все тело, явно отгораживаясь от мира, словно свернулось внутрь. Неужели именно так и происходит — когда уходишь? И вдруг я услышала внутренний голос: «Ты сделала это в Аушвице. Сможешь сделать снова». У меня был выбор. Я могла отступить и сдаться. Или могла выбрать надежду. Меня охватило новое чувство. Я ощутила, как вокруг меня собираются три поколения — мои дети, внуки и правнуки, — чтобы придать мне сил. Я вспоминала. Вот Марианна — как она прыгала от счастья, когда навещала меня в больнице после рождения Одри, как выкрикивала: «У меня сестренка! У меня сестренка!» Вот Джон — трудности в его развитии научили меня: что бы ни случилось, мы не сдаемся. Вот внучка Линдси — ее сияющее лицо, когда она стала матерью. Вот прозвучал нежный голосок правнука Хейла, называющего меня «моя малютка Джи-Джи». Вот внук Дэвид — малышом, он всегда при виде меня, задрав рубашку, подставлял голый животик, чтобы я целовала его туда. Вот внук Джордан — подростком, в кругу друзей, он строил из себя крутого парня, а дома просил на ночь теплого молока с медом. Вот внучка Рейчел — этим утром она массировала мне ноги, а я тонула в ее прекрасных глазах. Я должна была жить, потому что не хотела переставать смотреть в эти глаза! Я принимала всех их как дар — дар жизни. Боль и слабость никуда не делись, но мое сердце, мои руки, мои ноги — они жили. Внутри меня все ликовало от тех возможностей и замыслов, которые еще ждали меня впереди, от осознания, что я еще не закончила помогать другим, что в этом мире осталось для меня еще много дел.

Наше время приходит тогда, когда приходит. Мы не можем выбирать, когда нам умирать. А я, собственно, больше и не хотела этим заниматься. Я хотела жить.

На следующий день пришел мой врач, и трубка была вынута. Одри помогла мне пройти по этажу больницы, таща все мои капельницы и аппараты. Медсестры, собравшись в коридоре, подбадривали нас, хлопали в ладоши, поражаясь, что видят меня не распластанной на кровати, а целеустремленно идущей вперед, несмотря на то, сколько оборудования пришлось волочить следом. Меньше чем через неделю я была дома. Вряд ли я могла знать, лежа на больничной койке, подключенная к аппаратам и капельницам, что через год на мой электронный адрес придет письмо от Опры Уинфри, в котором она писала, что прочитала мою книгу и хочет взять у меня интервью. Опра пригласила меня на свое воскресное дневное ток-шоу Super Soul. Не зря я тогда, в больнице, выбрала надежду.

Мы никогда не знаем, что нас ждет впереди. И надежда — не белая краска для маскировки наших страданий. Надежда — наша инвестиция в любопытство, в наше вечное «а что дальше?». Надежда — это осознание простого факта, что, если мы сдадимся сейчас, мы никогда не увидим своего будущего.

Я думала: ничто в моей жизни не сможет превзойти счастье, охватившее меня, когда я узнала о своей первой беременности. Мой врач не советовал сохранять беременность, опасаясь, что физически я еще недостаточно окрепла, чтобы выносить и родить здорового ребенка. Но после приема я неслась по улицам, едва сдерживая радость, что после стольких страданий, безумий и смертей я принесу в этот мир жизнь. Всю беременность я праздновала это, поедая столько ржаного хлеба и картофельных кнедликов, сколько в меня влезало. Гуляя, я широко улыбалась своему отражению в витринах магазинов. И набрала двадцать три килограмма.

За десятилетия, прошедшие с рождения Марианны, я многое приобрела, многое утратила или почти утратила. Все, что происходило со мной за долгие годы, открывало мне, сколько всего у меня есть, учило меня радоваться каждому драгоценному мгновению, не дожидаясь ничьих разрешений, не ожидая ничьих одобрений. И по сей день это напоминает мне, что выбирать надежду — значит выбирать жизнь.

Надежда не дает никаких гарантий, хорошо ли, плохо ли будет нам в будущем. Сколиоз, появившийся у меня со времен войны, так и не прошел. Деформация позвоночника сдавливает и смещает мои легкие и сердце. Не знаю, случится ли у меня сердечный приступ; возможно, однажды я проснусь и не смогу дышать.

Но если я все-таки предпочту надежду, то мой выбор повлияет на то, чем я буду заполнять свой каждый день. Я могу думать как молодая. Могу заниматься тем, что мне больше всего нравится: танцевать, делая высокий мах ногой, пока еще получается; перечитывать любимые книги; ходить в кино, оперу, театр; наслаждаться хорошей едой и модной одеждой; проводить время с добрыми, честными людьми. А главное — не забывать, что утрата и травма еще не являются причиной, чтобы жизнь перестала быть полноценной.

«Вы собственными глазами видели самое большое зло в этом мире. Как можно на что-то надеяться, когда по-прежнему то здесь, то там устраивают геноцид? Когда так много свидетельств обратного — что надежды нет?» — я часто слышу от разных людей подобные речи.

Спрашивать, можно ли надеяться на что-то, если наша реальность так пугающе сурова, означает лишь одно: человек, задающий такой вопрос, путает чувство надежды со склонностью к идеализации. Идеализация — это ожидание от жизни, что все в ней будет справедливо, хорошо и легко. Это защитный механизм — ровно такой же, как отрицание или заблуждение.

Дорогие мои, не стоит наносить шоколадную глазурь на чеснок. Получается не очень вкусно. Не стоит отрицать реальность, не стоит пытаться ее завуалировать или приукрасить — таким путем не получится достичь свободы. Надежда — не маневр, отвлекающий нас от тьмы. Надежда — противоборство с тьмой.

В один из дней — когда я только начала работать над своей второй книгой, — включив телевизор, я неожиданно попала на интервью с Беном Ференцем, одним из главных прокуроров на судебных процессах в Нюрнберге. Ему было уже девяносто девять лет — к нашему времени это последний оставшийся официальный обвинитель Нюрнбергского военного трибунала. По сути, все Нюрнбергские процессы над нацистскими военными преступниками представляли собой единый судебный процесс над теми, кто участвовал в организации массовых убийств. То был крупнейший процесс, который когда-либо проводился в мире.

Тогда, в 1947 году, Ференцу было двадцать семь лет . Сын румынских евреев-мигрантов, во время Второй мировой войны он добровольцем пошел служить в армию США, участвовал в высадке войск в Нормандии и в битве в Арденнах. В конце войны Бена Ференца уже в качестве следователя отправляют в освобожденные концентрационные лагеря собирать доказательства преступлений нацистов. Увиденное там наносит ему сильнейшую психологическую травму. Когда закончилась война, он покинул Германию в надежде, что никогда больше не вернется в эту страну.