Ирвин Ялом - Все мы творения на день и другие истории

Как гром среди ясного неба. Теперь я понял, почему Пол настаивал на том, чтобы я прочел переписку. Это было очевидно. Как я мог это упустить? Профессор Мюллер умер двенадцать лет назад, и Пол сейчас в поисках очередного партнера по танцам! И тут-то в дело вступил мой роман о Ницше! Нет ничего удивительного в том, что я был так смущен. Я думал, что это я интервьюирую его, тогда как на самом деле, это он интервьюировал меня. Это, должно быть, именно то, что сейчас происходит.

Я на минуту взглянул на потолок, размышляя, как выразить этот инсайт, когда Пол прервал мою задумчивость, указывая на часы и напоминая: «Пожалуйста, доктор Ялом, наше время идет. Прошу вас, продолжайте читать». Я последовал его пожеланию. Письма были захватывающими, и я с радостью снова погрузился в них.

В первой дюжине писем прослеживались исключительно взаимоотношения студента и преподавателя. Клод часто предлагал задания, к примеру: «Пол, я хотел бы, чтобы ты написал сочинение, в котором мизо-гиния 3 3 Мизогиния (от др. — греч. цТ<���то? — ненависть и yuvr| — женщина) — ненависть по отношению к женщинам, женоненавистничество. Ницше сравнивалась бы с мизогинией Стринд-берга». Я предполагал, что Пол выполнял подобные задания, но больше я не видел упоминаний о них в переписке. Они, должно быть, обсуждали эти задания при личных встречах. Но постепенно, где-то через полгода, роли студента и преподавателя начали исчезать. Задания упоминались не так часто, и порой было трудно различить, кто из них учитель, а кто ученик. Клод отправлял Полу свои собственные поэмы для того, чтобы тот их прокомментировал, и ответы Пола были далеко не всегда почтительны, поскольку он советовал Клоду отключить свой интеллект и обратить внимание на его внутренний прилив чувств. В то время как Клод, наоборот, критиковал поэмы Пола за то, что в них есть страсть, но нет вразумительного содержания.

Их отношения с каждым последующим обменом письмами становились ближе и крепче. Я размышлял, действительно ли я держу в своих руках память о великой любви, возможно, единственной любви в жизни Пола. Может быть, Пол страдал от хронической неразрешенной печали. Да, да — конечно, так оно и есть! Это именно то, что он пытался сказать мне, прося прочесть эти письма к покойному.

Поскольку время шло, я рассматривал одну гипотезу за другой, но в результате ни одна из них не давала того полного объяснения, которое я искал. Чем больше я прочитывал, тем больше вопросов у меня возникало. Почему Пол пришел ко мне? Он обозначил в качестве своей основной проблемы «творческий ступор», тогда почему он не проявил совсем никакого интереса для того, чтобы исследовать его? Почему он отказался посвятить меня в детали своей жизни? И к чему эта необычайная настойчивость в отношении того, чтобы я тратил все наше совместное время на чтение писем давно минувших дней? Нам нужно прояснить это. Я твердо решил обсудить все эти спорные вопросы с Полом, пока мы не расстались.

Затем я наткнулся на письма, которые заставили меня притормозить. «Пол, твое непомерное прославление чистого жизненного опыта поворачивает в опасном направлении. Я должен вновь напомнить тебе увещевание Сократа о том, что непроанализированная жизнь не стоит того, чтобы ее проживать».

Так держать, Клод! Я укоренился в своих догадках. В точности мое мнение. Полностью разделяю вашу идею побудить Пола исследовать его жизнь. Но Пол категорично возразил в следующем письме: «Выбирая между самой жизнью и ее исследованием, я, несомненно, выберу жизнь. Я избегаю недуга разъяснения и побуждаю Вас к тому же. Гонка за расшифровками — это эпидемия современной мысли, и ее главными носителями являются нынешние врачи: каждый психиатр, которого я когда-либо видел, страдал от этого недуга, который к тому же вызывает привыкание и является заразным. Расшифровки — это иллюзия, мираж, конструкт, убаюкивающая колыбельная. У них нет существования. Давайте называть вещи своими именами это защита трусливого человека от экстремального, вывернутого страха ненадежности, безразличия и непостоянства существования как такового». Я прочитывал этот отрывок во второй и в третий раз и чувствовал себя потерявшим равновесие. Я не решался утверждать какую-либо идею из тех, что бродили в моей голове. Я знал, что шанс того, что Пол примет мое приглашение на танец, равен нулю.

Время от времени я поднимал голову и видел, как глаза Пола, устремленные на меня, ловили каждую мою реакцию и подавали мне знаки, чтобы я продолжал читать. Но, в конце концов, когда я увидел, что у нас осталось всего лишь десять минут, я закрыл папку и решительно взял на себя инициативу.

— Пол, у нас осталось мало времени, и я хотел бы обсудить с вами несколько вопросов. Я чувствую себя неловко, потому что наша сессия подходит к концу, а я, по правде говоря, так и не исследовал ту самую причину, из-за которой вы связались со мной, — вашу главную жалобу, ваш творческий ступор.

— Я никогда этого не говорил.

— Но в вашем письме вы сказали мне… вот здесь, я распечатал его… — Я открыл свою папку, но прежде чем мне удалось найти его, Пол ответил:

— Я знаю свои слова: «Я хотел бы попасть к вам на консультацию. Я прочел Ваш роман «Когда Ницше плакал», и мне интересно, не возникнет ли у Вас желание увидеться с писателем, у которого творческий ступор».

Я посмотрел на него, ожидая увидеть на его лице ухмылку, но он был абсолютно серьезен. Он сказал, что у него творческий ступор, но не обозначил это в качестве своей проблемы, с которой ему нужно было помочь.

Это была словесная ловушка, и я едва сдерживал раздражение оттого, что со мной сыграли такую шутку. «Я привык помогать людям с их проблемами. Это то, чем занимаются психотерапевты. Поэтому легко можно себе представить, почему я сделал такое предположение».

— Я вас прекрасно понимаю.

— В таком случае давайте начнем сначала. Скажите мне, чем я могу вам помочь?

— Каково ваше мнение о переписке?

— Вы можете выразиться поконкретнее? Это поможет мне сформулировать мои комментарии.

— Любое и каждое наблюдение будет для меня полезным.

— Хорошо. — Я открыл свою записную книжку и пробежался взглядом по страницам. — Как вы знаете, у меня было время, чтобы прочесть лишь малую часть переписки, но я был от начала до конца очарован ею, Пол, и счел ее высокоинтеллектуальной и пронизанной эрудицией. Я был поражен сменой ролей. Поначалу вы были студентом, а он учителем. Но вы явно были очень особенным студентом, и в течение нескольких месяцев этот молодой студент и этот известный профессор начали переписываться на равных. Не было сомнений в том, что он выражал величайшее уважение к вашим комментариям и суждениям. Он восхищался вашей прозой, ценил критику, высказываемую вами в адрес его работ, и я могу только представить себе, что время и энергия, которые он посвящал вам, должно быть, во много раз превышали те, что он давал обычным студентам. И конечно же, учитывая, что ваша переписка продолжалась и после того, как вы утратили статус студента, нет сомнений в том, что вы были чрезвычайно значимы друг для друга.