Питер Годфри-Смит - Чужой разум

Кальмары этого вида принадлежат к числу самых общественных головоногих [144]. Контраст между павианами и головоногими, надеюсь, достаточно очевиден. У головоногих мы обнаруживаем, как продукт их маскировочного наследия, богатейшие средства выразительности – видеоэкран, подключенный напрямую к мозгу. У каракатиц и других головоногих выходные сигналы хлещут через край. Публикуйся или пропадай. В [145]какой-то степени этот выходной сигнал создан эволюцией для того, чтобы его воспринимали: иногда это маскировка, но иногда предполагается, что его должны заметить соперники или противоположный пол. Однако по экрану также пробегает немало бессвязного бормотания, случайных выражений. И даже если у головоногих есть скрытые способности к цветовому восприятию, немалая доля их цветового буйства выходных сигналов явно остается не воспринятой наблюдателями. Павианы, напротив, мало что могут сказать. Их канал коммуникации ограничен. Но они гораздо больше слышат.

Оба эти примера в некотором роде неполные, незавершенные , хотя и не следует представлять себе, будто у эволюции есть цель. Эволюция никуда не стремится, она не задавалась целью создать нас или кого-либо еще. Но я не могу устоять перед соблазном усматривать в обоих этих животных некую незаконченность. Оба эти животных наделены односторонним выражением коммуникации, фундаментально двусторонней по своей природе: она подразумевает взаимодействие ролей отправителя и получателя, порождающего и интерпретирующего. На стороне павиана – жизнь, кипящая страстями, как в сериале, бурная и напряженная социальная сложность, но средств для ее выражения почти нет. Со стороны головоногих социальная жизнь куда проще, следовательно, говорить им особо не о чем, и все же они способны к необычайной выразительности.

Симфония

Как-то раз летним вечером я отправился нырять с аквалангом в свое любимое место, где часто наблюдал гигантских каракатиц. И в этот раз мне попалась каракатица. Это был экземпляр среднего размера, вероятно самец, и даже издали я увидел, что он ярко окрашен. Он не испугался при моем появлении, но также не проявил любопытства или внимания. Он вел себя очень спокойно.

Я устроился рядом с ним, прямо возле его норы. Пока он разворачивался мимо меня к открытому морю, я наблюдал за изменениями его окраски. Цветовые последовательности завораживали. Я скоро заметил ржавый цвет, непохожий на привычные красные и оранжевые тона. Казалось, я уже сто раз повидал у каракатиц все возможные оттенки красного и оранжевого, но этот выглядел необычным – цвета не то ржавчины, не то кирпича. Были, кроме того, серо-зеленые тона, другие оттенки красного и еще какие-то неуловимые бледные цвета, которых я не мог определить.

По мере наблюдения я понял, что оттенки изменяются в упорядоченном ритме, причем ритм не один – не все из них я мог уловить. Это напоминало музыку – смену перекрывающих друг друга аккордов. Он сменял несколько красок то ли последовательно, то ли одновременно – я не успевал заметить, как именно, – и завершал новым узором, новой комбинацией, которая то ненадолго обретала устойчивость, то немедленно начинала превращаться в другую. Мелькали сочетания темно-желтого и светло-коричневого, более знакомых мне красных тонов и другие. Что он делает? Под водой медленно смеркалось, а под скалистым козырьком, где он укрывался, было уже довольно темно. Особых телодвижений он не совершал. Я оставался рядом, стараясь сохранять неподвижность и дышать как можно тише. Глаз, повернутый в мою сторону, казался почти закрытым, но я давно убедился, что каракатицы едва приоткрытыми глазами видят гораздо больше, чем можно ожидать.

Он выглянул в сторону моря, где сгущался мрак и колыхались желто-зеленые водоросли. Это движение вызвало у меня мысль, что, быть может, я наблюдаю «пассивное» приобретение окраски, отражающее цветовые сочетания внешней среды. Но для этого чередование цветов казалось слишком упорядоченным, и многие из них не имели аналогов во внешней среде. Он продолжал играть свои аккорды.

Я пригнулся и вжался в водоросли. Мне пришло в голову, что, может быть, он обращает на меня так мало внимания потому, что все это происходит с ним во сне или в полусне, в состоянии глубокой дремоты. Может быть, та часть его мозга, что отвечает за смену окраски, наигрывала собственную мелодию цветомузыки. Может быть, так каракатицам снятся сны? Мне вспомнились сновидения у собак, во время которых они повизгивают и дрыгают лапами. Он почти не двигался, разве что лишь слегка поворачивал сифон и шевелил плавником, зависнув на месте. Он как будто стремился минимизировать физическую активность, и только на коже у него бушевали узоры и краски.

Затем его поведение начало меняться. Он как будто напрягся, сосредоточился и начал длинную череду демонстраций. Более странной последовательности мне видеть не приходилось, особенно учитывая то, что у нее как будто не было цели и адресата. Практически все он проделывал, отвернувшись от меня и глядя в сторону моря. Он закатал щупальца и показал клюв. Он подогнул щупальца вниз, приняв позу ракеты, затем вспыхнул желтым. Я продолжал высматривать, не направлен ли его взгляд на кого-то еще – на другую каракатицу или какого-то иного непрошеного гостя. Но поблизости никого не было. В какой-то момент он перешел к потягиваниям, которые выполняют самцы во время брачных турниров, меряясь длиной. Затем он судорожно изогнулся самым фантастическим образом, побелев и отогнув назад все щупальца вокруг головы. Потом демонстрация пошла на спад. Я отодвинулся и всплыл выше, так чтобы оставаться поблизости от его убежища, но не перед самым входом, и наблюдал, как он успокаивается. И вдруг, ни с того ни с сего, он взметнулся, приняв свирепую воинственную позу, выставив щупальца, заострившиеся, как шпаги, и сделался весь желто-оранжевым. Словно оркестр внезапно грянул дикую какофонию. Кончики щупалец вытянулись в иглы, тело ощетинилось колючими бородавками, словно броней. Затем он стал потихоньку плавать с места на место, поворачиваясь то ко мне, то в открытое море. Я снова задался вопросом, адресовано ли все это мне, но если это была демонстрация, она как будто была направлена во все стороны. Я ведь уже отдалился от норы, когда началась эта жестикуляция – когда он принял желто-оранжевую окраску и «колючую» позу.

Все еще глядя в сторону, он стал ослаблять свое фортиссимо. Он еще несколько раз сменил окраску и позу, но неистовство стихало. Потом он угомонился – его щупальца повисли, кожа спокойно переливалась теми же сочетаниями красного, ржавого и зеленого, которые я видел в самом начале. Повернувшись, он посмотрел на меня.