Елена Золотухина - Магический мир философии

Описывая свои внутренние состояния, человек может сам заблуждаться на их счет. Он может давать им неверную оценку либо неточно выражать их смысл, может вообще не уметь адекватно их высказать, поэтому степень их достоверности оказывается проблематичной. Порой оказывается, что дающий описание своих чувств пациент психотерапевта употребляет в речи одни лишь абстракции, которые основатели нейролингвистического программирования Р.Бэндлер и Дж.Гриндер называют «номинализациями». За ними вообще непонятно что стоит, и невыраженные содержания могут заменяться фантазиями, предположениями, заемными образами. Терапевту необходимо бывает тратить много усилий для конкретного выяснения «подлинного переживания», и всегда остается вопрос, с чем мы имеем дело – с реальным субъективным состоянием или с невольным вымыслом.

Люди могут иногда не только вымысливать характер своих внутренних состояний ( которые не проверяемы в принципе) или давать себе гипертрофированные оценки, но и стихийно фантазировать о фактах, путать и недостоверно излагать события собственной жизни. Пока дело касается просто личной истории, это может не иметь существенного значения, и другой поворот события принимают тогда, когда речь идет о важном свидетельствовании или обвинении. Здесь невольные «фантазийные воспоминания», достоверность которых не всегда установима, могут играть существенную роль. Хорошо пишет по этому поводу В.Нуркова: «Существуют ли основания для разработки психологических критериев правдивости автобиографической продукции – признаний, показаний (свидетелей и потерпевших) или идентификаций? Проблема истинности свидетельств очевидцев и участников преступлений – часть более широкой проблемы: что есть истинность автобиографических воспоминаний, однородно ли это понятие? Безусловно, в обычных условиях каждый имеет «право выбора прошлого». Если в бытовых ситуациях включение фантазийного элемента – органичная часть продуцирования автобиографических рассказов, то в судебной практике оценка истинности приобретает первостепенное значение. В последние годы США сотрясают громкие процессы, инициированные женщинами против отцов и отчимов. Обычно во время психотерапевтических сеансов уже зрелые женщины внезапно вспоминают, что в раннем детстве подверглись сексуальному насилию со стороны членов своих семей. Иски подобного рода ставили присяжных в тупик. В.Вагнер, П.Дж.ван Копен и Х.Ф.М.Кромбаг называют тот минимум правил, которыми необходимо руководствоваться с целью отсечь безусловно ложные показания» 16 16 Нуркова В. Свершенное продолжается6 Психология автобиографической памяти личности М. 2000. С.202-203. . Ситуации, где правда события и правда рассказа начинают путаться, достаточно распространены. «Право выбора прошлого», обоснованное Ж.-П.Сартром в «Бытии и ничто», видение прошлого «в свете проекта» оказывается силой, размывающей границы реального и вымышленного в разговоре о личной судьбе.

Фикциональность в описании чужого Я

В не меньшей, а большей степени проблематичной оказывается достоверность любых – устных или письменных – разговоров о чужом внутреннем мире. А между тем, мы постоянно говорим и пишем о чужих переживаниях, чужих мотивах, чужой личности, будто прекрасно знаем ее изнутри. Часто такой разговор является нагромождением фикций – суждений и оценок, принадлежащих исключительно субъекту речи, но никак не объекту описания. В этом случае человек, которого описывают, соприкоснувшись с текстами подобного рода, может сказать: «Это не про меня. Вы меня вымысливаете». Так, собственно, порой и говорят. Подобный процесс является приписыванием, и его анализ необходим при конфликтах, возникающих в межличностной коммуникации (впрочем, и во всякой иной тоже).

Описание чужого внутреннего мира как достоверно известного является важнейшим признаком фикционального художественного текста. В частности, В.Шмид в своей «Нарратологии» отмечает, что ведущим признаком фикциональности это описание считает К.Хамбургер: если автор пишет о том, что «герой подумал то-то и то-то», то ни о какой фактуальности не может быть речи. Состояние чужого сознания не является для нас «фактом», который можно проверить, а обратившись к своему собственному, мы найдем лишь свое личное восприятие ситуации. Заметим, впрочем, что толкуя предположительное состояние чужого сознания по аналогии с интерсубъективным эталоном, обращающимся в культуре ( «что и как надо чувствовать в подобном случае или что обычно чувствуют»), мы все равно не получим достоверного знания – индивидуальное переживание может быть иным.

И тем не менее, мы не можем сделать ни шагу без предположений и даже уверенных утверждений о чужой субъективности. Без этого общение не могло бы состояться, а, значит, наши представления – это не только наша выдумка, вымысел, фантазия, но и реальное понимание, реальное знание, на меру которого указывает успех в общении. Правда, здесь в том числе срабатывает описанное в феноменологической социологии правило взаимозаменяемости перспектив: мы можем представить себя на месте другого, и различие наших внутренних миров окажется не значимым, если наша цель едина. Однако это означает лишь то, что, взаимодействуя практически, мы нередко игнорируем чужую душу и взаимно коррелируем наши действия, оставаясь либо равнодушными, либо имея превратное представление о внутреннем мире другого человека. Кстати сказать, это превратное представление не всегда, но часто является результатом проекции – перенесения собственных установок и стремлений на другого.

Таким образом, мы всегда отчасти знаем, отчасти не знаем чужой внутренний мир, балансируя на грани реального и фикционального, поэтому здесь нужна крайняя осторожность и деликатность. Однако в философских исследованиях, касающихся чужих биографий, порой можно встретить категоричные и самоуверенные суждения, где автор нисколько не сомневается в реалистичности собственной трактовки внутреннего мира другого. Примером такого бесцеремонного вторжения и залихватского истолкования чужой души является вышедшая ряд лет назад книга И.Жеребкиной «Страсть. Женское тело и женская сексуальность в России». Это рассмотрение судьбы и внтутреннего мира ряда неординарных женщин : Аполлинарии Сусловой, Нины Петровской, Любови Менделеевой-Блок, Марины Цветаевой и т.д. Жеребкина не просто дает свою трактовку переживаний перечисленных женщин, она «прокручивает» их через концепцию Жака Лакана, предъявляя читателю свое концептуальное видение как глубинное разъяснение чужих душ. При этом она всех упомянутых дам квалифицирует как истеричек, а потом «разоблачает» их душевные механизмы. Например, сначала автор книги вопрошает: «Почему Аполлинария отказывает в любви Достоевскому, оказавшись самой большой травмой в его жизни….»? Затем пишет об Аполлинарии Сусловой: « Как было сказано, в структуре женской сексуальности Лакан различает два типа ее проявления: женское наслаждение (знаменитое jouissance) и женское желание. Истерия, по его мнению, представляет собой парадигмальный случай функционирования «желания» как защиты против «наслаждения» (автоматически предполагающего ситуацию удовлетворения желания), потому что больше всего истерик боится реализации желания и его остановки… Поэтому больше всего на свете Аполлинария Суслова боится потери своего уникального желания (как желания всего), и когда ей предлагают формы для его конкретной реализации – стабильные сексуальные отношения или брак с Достоевским, например – она воспринимает их как оскорбляющий ее личность конвенциональный суррогат» 17 17 Жеребкина И. Страсть СПб. 200.1 С.45-46. . Вот оказывается, как много знает Ирина Жеребкина об уникальных желаний Аполлинарии Сусловой и ее сексуальных предпочтениях, хотя в глаза ее не видела! Впрочем, приведенный пример – это лишь «цветочек», в книге «Страсть» много таких «ягодок», за которые описанные женщины, если бы они вдруг восстали из гроба, непременно побили бы Ирину Жеребкину: «А не лги, не вымысливай, не сочиняй характеристик чужой души, про которую на самом деле ничего не знаешь!»