Ева Иллуз - Почему любовь ранит? Социологическое объяснение

Маркс, главный наследник и защитник Просвещения, странным образом соглашается с ультраконсервативными взглядами Берка в его знаменитом изречении: «Все застывшее и застойное тает в воздухе, все святое отдано на поругание, и люди, наконец, вынуждены трезво взглянуть в лицо реальным условиям своей жизни и своим отношениям с ближними» [380] Цит. по: Берман М. Все твердое растворяется в воздухе. London: Verso, 1983. С. 95. . Маркс, подобно Берку, рассматривает модернизм как насильственное пробуждение от приятного, хотя и отупляющего сна, и столкновение с незащищенными, неприкрашенными и бесплодными условиями социальных отношений. Это отрезвляющее осознание может сделать нас более бдительными и менее склонными к убаюкиванию причудливыми и пустыми обещаниями Церкви и аристократии, но также оно опустошает нашу жизнь, лишая ее очарования, тайны и ощущения святости. Знание и разум достигаются ценой осквернения того, что мы когда-то почитали. Таким образом, Маркс, как и Берк, похоже считает, что культурные фантазии — а не истина — делают нашу жизнь осмысленно связанной с другими людьми и направленной на высшее благо. Хотя Маркс не отвергал новую империю света и не стремился вернуться к канувшим в лету ритуалам прошлого, мы можем обнаружить у него тот же беркианский страх перед тем, что ждет человечество, в котором нет ничего святого и все отдано на поругание.

Совершенно очевидно, что не одобрение модернизма (прогресса, технологии, разума, экономического изобилия), а именно противоречивое отношение к нему делает Маркса абсолютным модернистом. С самого начала модернизм одновременно вызывал тревогу и признание необычайной энергии, высвобождаемой разумом и иссушающей опасности, которую может повлечь за собой его работа. Разум сделал мир более предсказуемым и безопасным, но в то же время и более пустым. Однако когда современные люди объявили себя свободными от опиатов, затуманивавших разум и сознание, они затосковали по тому, от чего по гордому заявлению разума он их освободил, — по чувству святости и по самой способности верить. Торжествующий призыв разума к критическому разбору и анализу мифов и верований стал по-настоящему модернистским, когда он оказался неразрывно связан с щемящей тоской по сверхъестественному, в которое можно верить и влиянию которого можно поддаться. Модернизм определяется противоречивым отношением к узаконенным культурным корням и чувством страха перед силами, которым он может дать волю. Макс Вебер, как известно, придавал этой двойственности наиболее острый социологический пафос, с «разочарованием» глядя на модернизм. Разочарование подразумевает не только отсутствие в мире ангелов и демонов, ведьм и фей, но и то, что сама категория «тайны» становится и бессмысленной и рассматривается с пренебрежением. Ибо в своем стремлении контролировать мир природы и социальную жизнь различные современные научно-технические институты и рынок, нацеленные на решение человеческих проблем, облегчение страданий и повышение благосостояния, также растворяют наше благоговение перед природой, нашу способность верить и сохранять ощущение тайны. Призвание научной деятельности состоит в том, чтобы разгадывать и покорять тайны, а не находиться под их чарами. Подобным образом капиталисты, главным желанием которых является максимальное увеличение своих прибылей, часто игнорируют и ставят под сомнение религиозную или эстетическую сферы, которые ограничивают, отвергают или совершенно подрывают экономическую деятельность. Именно из-за того, что наука и экономика значительно расширили границы нашего материального мира, помогая нам решить проблему дефицита, боги покинули нас. То, чем в более раннюю эпоху управляли вера, личная преданность и харизматичные герои, становится предметом знания, контроля и объектом вычислительных средств.

Это движение в сторону рационализации, однако, не устраняет всех проявлений страсти; скорее, по мнению Вебера, оно порождает попытки восстановить порядок переживания, в котором господствуют пыл и страсть, но лишь опосредованно и понемногу [381] Скафф Л. А. Бегство из Железной клетки: Культура, политика и модернизм в размышлениях Макса Вебера. Berkeley: University of California Press, 1991 [ Scaff L. A. Fleeing the Iron Cage: Culture, Politics, and Modernity in the Thought of Max Weber. Berkeley: University of California Press, 1991]. . В свете этого можно истолковать культ эмоций двадцатого века. Но там, где Вебер и другие понимали рационализацию как противопоставление эмоциям и противостояние им, я предполагаю, что задача социологического анализа состоит в том, чтобы понять рациональность и рационализацию не как культурную логику, противопоставленную эмоциональной жизни, а скорее как работу именно в сочетании с ней [382] Иллуз Е., Финкельман С. Странная и неразлучная пара: эмоции и рациональность в выборе партнера // Theory and Society. 38(4). 2009. P. 401–422 [ Illouz E., Finkelman S. An Odd and Inseparable Couple: Emotion and Rationality in Partner Selection // Theory and Society. 38(4). 2009. P. 401–422]. . Рациональность — это узаконенная культурная сила, которая пришла к перестройке эмоциональной жизни изнутри, т. е. изменила основные культурные сценарии, посредством которых эмоции понимаются и обсуждаются. В то время как романтическая любовь сохраняет уникальную эмоциональную и культурную власть над нашими желаниями и фантазиями, культурные сценарии и инструменты, доступные для ее создания, все больше противоречат сфере эротики и даже разрушают ее. Таким образом, в эмоциях любви задействованы, по меньшей мере, две культурные структуры: одна основана на мощной фантазии эротического самоотречения и эмоционального слияния; другая основана на рациональных моделях эмоциональной саморегуляции и оптимального выбора. Эти рациональные модели поведения глубоко преобразовали структуру романтического желания, подрывая культурные ресурсы, благодаря которым исторически проявлялись страсть и эротизм.

Вебер был не совсем точен в определении переживания «очарованности», но мы можем вывести его от противного , из того, что определяет разочарование. Очарованность опосредована мощными коллективными символами, которые дают ключ к чувству священного. Она основана на убеждениях и чувствах, которые вовлекают и мобилизуют всю личность целиком; эти убеждения и чувства не обрабатываются в когнитивных системах второго порядка и не являются рационально оправданными. Эти символы составляют и подавляют эмпирическую реальность верующего. В переживаниях очарованности нет сильного различия между субъектом и объектом. Таким образом, объект веры и сама вера имеют для верующего онтологический статус, который не ставится под сомнение. Можно сказать, что элементарные формы «чарующей» любви как культурного прототипа и феноменологического опыта напоминают следующую модель: