Дмитрий Филиппов - Игры сознания. Нейронаука / психика / психология

Второй грех психогигиенистов следует за первым. В СССР, как и в западных странах, где это движение получило развитие, врачи считали, что не просто владеют методикой оценки быта, но способны указывать, как следует изменить порядки в обществе. С партийной точки зрения это выглядит так, будто интеллигенция берет на себя роль высокоумного ревизора и учит рабочих, как надо жить. Но в государстве, в котором, согласно официальным декларациям, рабочий класс всем владеет и всем правит, врачи должны подчиняться рабочим, а не пасти их, как неразумных овец. Рабочие сами знают, как преобразовывать общество, а если что, товарищи из партии подскажут и помогут.

Тем более что рекомендации психогигенистов не всегда отличались весомостью доказательств и по большей части сводились к добрым советам типа «солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья» или к неуклюжим житейским мудростям вроде:

«Если coitus совершается без всякого принуждения перед отходом ко сну, после трудового дня, он совершенно нормален; coitus после сна и утренний – всегда эксцесс» [18].

Помимо всего прочего, психогигиенисты ставили вопрос об оптимальном объеме индивидуальных трудозатрат на производстве. Чтобы сохранить психику, нужно работать столько, сколько определит медицинская наука, и не больше. В годы Первой пятилетки эта рекомендация звучала неуместно. Пропаганда говорила, что советский человек должен работать, ориентируясь не на оптимальный, а на максимальный уровень, который желательно превысить.

Розенштейн смирился с изменившейся ситуацией и пообещал, что оставит здоровых людей в покое, сосредоточившись на серьезных патологиях. Однако «нервность» несложно было перетащить в домен серьезных расстройств, оставив на попечение партии бытовые проблемы вроде плохого питания, отсутствия отопления в жилых помещениях и проч.

Как известно, отцы-основатели учения о шизофрении Крепелин и Блейлер расходились в том, что касается прогноза. Крепелин считал что dementia praecox неизлечима. Блейлер, расширив представление об этой болезни, снизил точность диагностических критериев и ввел обнадеживающее представление о 20-процентной вероятности излечения. Главное – как можно раньше взяться за пациента, и тогда он попадет в число шизофреников, которым удалось выздороветь. Остается только понять, по каким признакам вычислить этих с виду нормальных людей, чтобы спасти их от инвалидизирующей болезни.

Через несколько месяцев после того как Розенштейна одернули из Наркомздрава, он заявил, что силы ПНД должны быть брошены на диагностику «мягкой шизофрении» [19]. Раньше таким пациентам поставили бы диагноз «нервное истощение» или что-то в этом роде. Но Розенштейн пригляделся к пациентам и увидел в их поведении нечто шизофреническое. На буржуазном Западе у них давно бы развилась шизофрения, но социализм приостанавливает ход болезни, сдерживая ее на «мягкой» стадии.

Получается, что заболеваемость пограничными расстройствами говорит не о недостатках советского общества, а, наоборот, о профилактической силе социализма. Ведь при капитализме у тех, кому советские психиатры ставят диагноз «мягкая шизофрения» (настолько мягкая , что ее можно спутать с особенностями характера здорового человека), психика разрушилась бы немедленно и безнадежно.

«Мягкая шизофрения» в 1930-е гг. становится популярным диагнозом. В Ленинграде такой диагноз у 31 % пациентов стационаров, в Москве – у 51 %. В одной московской больнице – у 81 %. К 1936 г. гипердиагностика шизофрении стала настолько массовой, что медики жаловались на то, что психиатрия превращается в «шизофренологию» [20].

Ситуация с гипердиагностикой выправилась, и к 1940 гг. советская психиатрия остановилась на том, что причислять людей с необычным складом личности к шизофреникам нельзя.

Уклон в гипердиагностику стал возможным потому, что Розенштейн был типичным представителем феноменологической традиции, последователем Ясперса. Он был психиатром, для которого главным материалом для анализа является нарратив болезни, предоставленный пациентом. Феноменологический подход предполагает наличие у психиатра развитого умения «читать» этот нарратив, находя признаки патологии, в числе которых могут быть совсем незаметные «микросимптомы», как их называл Розенштейн.

Проблема феноменологической психиатрии в том, что уровень гениальности психиатров всегда сильно разнится. Розенштейн, по словам очевидцев, обладал уникальным талантом вести беседу с пациентом. Но у многих советских психиатров, очевидно, такого таланта не было.

Поворот от феноменологического подхода к биологическому отчасти объясним тем, что феноменологическая психиатрия с ее расширительным, неконкретным подходом к болезни вводила психиатров в искушение и побуждала заниматься трактовкой не только психических явлений, но и социальной реальности.

После смерти Розенштейна формулируется задача советского психиатра – искать физиологические маркеры шизофрении и придумывать лечение органических причин шизофрении [21].

Другой видный проповедник психогигиены, Василий Гиляровский (1875–1959), активно участвовал в аппаратных склоках 1930-х гг., из которых вышел в статусе одного из главных организаторов советской психиатрии. Он работал директором психиатрической клиники ВИЭМ, которая позднее стала Институтом психиатрии Академии медицинских наук СССР. В 1947 г., когда был поставлен вопрос об исключении Института психиатрии из АМН СССР, именно Гиляровскому выпала роль адвоката психиатрии. Институт хотели убрать из Академии, потому что у начальства обострились сомнения, является ли психиатрия медицинской дисциплиной [22].

Как и в случае с гипердиагностикой и психопрофилактикой, сталинское правительство влезло в эту тему не из-за преданности научной истине. В 1947 г. на медицину накатила волна борьбы с буржуазной культурой и «пресмыкательством перед Западом». Вокруг факта публикации работы советских медиков за границей было раздуто Дело Клюева-Роскина с последующим арестом президента АМН и другими кадровыми и организационными мероприятиями. Новое руководство медициной должно было сделать то же, что партократы в начале 1930 гг. – усилить влияние партийности в психиатрии. Апофеозом кампании по идеологизации психиатрии стали Павловские сессии 1950–1951-х гг., канонизировавшие учение Павлова как непоколебимую истину и источник ответов на все вопросы.

Институт психиатрии убрали из Академии и подчинили Минздраву в 1949 г., потому что, по мнению высокого начальства, ничего достойного уровня Академии в психиатрической науке нет. Все основополагающие принципы содержатся в учении Павлова, а психиатрия занимается лечением людей и не более того.