Сандра Блейксли - Фантомы мозга

Вторая серия экспериментов, подтверждающих мою гипотезу, связана с интересным наблюдением Гарднера (Gardner, 1993): оказывается, повреждения правого (но не левого) полушария часто вызывают проблемы с распознаванием абсурдности предложений «с подвохом» (в таких предложениях концовка противоречит началу). Я интерпретирую это наблюдение как сбой детектора аномалий.

Отрицание Билла показалось бы комичным, если бы не крайняя трагичность ситуации, в которой он оказался. В действительности его поведение имеет определенный смысл: он делает все возможное, чтобы защитить свое эго или «Я». Когда человеку объявляют смертный приговор, что плохого в отрицании? Но даже несмотря на то, что отрицание Билла может быть здоровой реакцией на безнадежное положение, его масштабы удивляют, и возникает еще один интересный вопрос: конфабулируют ли пациенты с патологией вентромедиальной коры, такие как Билл, главным образом для защиты целостности своего «Я», или эта склонность распространяется и на другие абстрактные вопросы? Если вы спросите такого человека: «Сколько волос у Клинтона на голове?», он назовет цифру или признает свое невежество? Иными словами, заставит ли его конфабулировать сам акт расспросов со стороны авторитетной фигуры? До сих пор систематических исследований по этой теме не проводилось, однако если больной не страдает слабоумием (грубо говоря, умственной отсталостью вследствие диффузного повреждения коры), он, как правило, довольно «честен» и охотно признает незнание вещей, не представляющих непосредственной угрозы для его благополучия.

Очевидно, отрицание имеет очень глубокие корни. Хотя смотреть на его проявления весьма увлекательно, оно является источником большого разочарования и беспокойств для родственников (хотя по определению не для самого пациента!). Как правило, больные отрицают непосредственные последствия паралича (что поднос обязательно опрокинется или что они не могут завязать собственные шнурки), но будут ли они отрицать и его отдаленные последствия — что произойдет на следующей неделе, в следующем месяце, в следующем году? Или они все-таки смутно осознают, что чего-то не хватает, что они инвалиды? Другими словами, не помешает ли отрицание написать завещание? Я не изучал эту проблему на систематической основе, но в тех немногих случаях, когда я поднимал этот вопрос, пациенты реагировали так, будто абсолютно не осознавали, насколько сильно паралич повлияет на их будущую жизнь. Так, больной может с уверенностью утверждать, что собирается вернуться из больницы домой на собственной машине или что с удовольствием возобновит занятия гольфом или теннисом. Получается, дело не только в сенсорном/моторном искажении — неспособности обновлять текущую схему тела (хотя это, безусловно, основной компонент данного расстройства). Скорее, радикально меняется весь спектр представлений о себе и способах выживания. К счастью, подобный бред часто служит существенным облегчением и утешением для пациентов, пусть даже их установка вступает в прямой конфликт с одной из ключевых целей реабилитации — помочь больному осознать свое положение.

Другой подход к изучению глубин отрицания — вывести слово «паралич» на монитор компьютера и измерить кожно-гальваническую реакцию. Хотя пациент не осознает свой паралич, найдет ли он это слово угрожающим (в этом случае датчики зафиксируют мощный скачок в КГР) или нет? Как он оценит «неприятность» этого слова по шкале от 1 до 10? Будет ли его рейтинг выше (или ниже), чем у нормального человека?

Даже у некоторых пациентов с инсультом правой лобной доли наблюдаются симптомы, напоминающие нечто среднее между анозогнозией и расстройством множественной личности. Доктор Риита Хари и я недавно обследовали одну такую больную в Хельсинки. В результате двух инсультов — одного в правой лобной доле, а другого в поясной извилине — ее мозг утратил способность «обновлять» схему тела. Стоило ей посидеть одну минутку, а затем куда-нибудь пойти, как ее тело расщеплялось на две половины — левая продолжала сидеть, а правая шла. Каждый раз она с ужасом оглядывалась назад, дабы убедиться, что левая половина в самом деле не отстала от правой.

Когда мы бодрствуем, левое полушарие обрабатывает сенсорные данные, придавая последовательность, согласованность и временну́ю упорядоченность нашему повседневному опыту. При этом оно рационализирует, отрицает, подавляет и иным образом подвергает цензуре бо́льшую часть поступающей информации. Теперь рассмотрим, что происходит во время сновидений и фазы быстрого сна. Есть как минимум две возможности, которые отнюдь не являются взаимоисключающими. Во-первых, фаза быстрого сна может выполнять важную «вегетативную» функцию, связанную с биологическими факторами (например, поддержание и «загрузка» нейротрансмиттеров), а сновидения могут быть просто эпифеноменом — нерелевантными побочными продуктами. Во-вторых, сами сновидения могут иметь важную когнитивную/эмоциональную функцию, а фаза быстрого сна быть просто средством достижения этой цели. В частности, не исключено, что сновидения позволяют отрепетировать различные, потенциально дестабилизирующие гипотетические сценарии. Фактически это своего рода симуляция «виртуальной реальности» с использованием запрещенных мыслей, которые обычно вытесняются сознанием. Возможно, такие мысли появляются в сновидении не случайно. Это своеобразная проверка: если они могут быть ассимилированы в сюжетную линию — отлично; если нет, они подавляются и снова забываются.

Почему мы не можем проводить такие репетиции в воображении, неясно, но я могу предложить две гипотезы. Во-первых, чтобы репетиции были эффективными, они должны выглядеть и ощущаться как настоящие, а это в состоянии бодрствования невозможно: мы знаем, что образы генерируются внутри. Как сказал Шекспир, нельзя «утолить жгучий голод, воображая пиршественный стол». Другими словами, образы никогда не смогут заменить реальную вещь, что имеет глубокий эволюционный смысл.

Во-вторых, демаскировка тревожных воспоминаний в состоянии бодрствования противоречит самой цели их подавления и может оказать выраженное дестабилизирующее влияние на мозг. Демаскировка таких воспоминаний во время сновидений, напротив, позволяет реалистичное и эмоционально заряженное моделирование без всякого риска.

Существует много мнений о функциях снов. Анализ этого предмета см. Hobson, 1988; Winson, 1986.

Разумеется, это не относится ко всем людям без исключения. Один пациент, Джордж, хорошо помнил, что отрицал свой паралич. «Я видел, что рука не двигается, — сказал он, — но мой разум не желал это признавать. Это было самое странное. Полагаю, я стал жертвой синдрома отрицания». Почему один человек помнит, а другой забывает, неясно, однако это может иметь какое-то отношение к остаточному повреждению правого полушария. Возможно, Джордж, в отличие от Мумтаз или Джин, полностью восстановился, а потому мог смотреть правде в глаза. Тем не менее мои эксперименты показывают, что по крайней мере некоторые больные в дальнейшем склонны «отрицать отрицание», даже если они психически здоровы и не испытывают проблем с памятью.