Джеймс Карс - Конечные и бесконечные игры

Культура не может быть сильнее, чем самый сильный миф.

История становится мифом, если ее пересказывают, настойчиво передают ради нее самой. Если я рассказываю историю, чтобы укрепить мой аргумент или развлечь аудиторию, я не делаю это ради нее, для такого результата необходимо рассказать историю просто потому, что она история. Такая особенность есть у хороших историй: слушать их и учить их – значит становиться их повествователями.

Обычно нашей первой реакцией на историю является желание рассказать ее кому-то, – и чем лучше история, тем сильнее это чувство. Мы будем готовы потратить значительное время, вытерпеть неудобства и организовать ситуацию таким образом, чтобы можно было ее пересказать. Похоже на то, как будто история сама ищет способы себя воспроизвести, а мы лишь являемся ее агентами. Мы сами не выходим на поиски историй, скорее, истории находят нас для себя.

Великие истории не наблюдают и ждут, когда у бесконечной игры появляется аудитория. Если я слышу историю, я вхожу в ее размерность. Я населяю ее пространство во время рассказа. Поэтому я не понимаю историю со стороны моего опыта, наоборот, мой опыт приходит с ракурса этой истории. Истории, содержащие в себе прочную основу мифов, через опыт прикасаются к творцу, гению, истинности в каждом из нас. Но опыт – это результат, а не причина такого воспроизводящего прикосновения. До того времени, пока мы не сможем рассказать о том, что с нами приключилось, с нами ничего не происходило.

Не теория 3. Фрейда о бессознательности привела его к Эдипу, а миф об Эдипе, сформировавший тот стиль, с которым он слушал своих пациентов. Он писал: «Теория инстинктов – это наша так называемая мифология». Как и теория бессознательного, вытекающая из нее, и супер-эго, и само эго. Эта мифология обладает такой поэтичностью, что смогла изменить не только наше понимание опыта, но и сам опыт. Кто из нас не знал о кризисе эго, об отвлекающих нас нежелательных мыслях, о тревожности от более полиморфно воплощенной сексуальности? Такие примеры не описываются Фрейдом как бесстрастным ученым, они могут быть приведены только Фрейдом – мифическим мечтателем.

Мифы могут создавать как личный, так и коллективный опыт. Целые цивилизации вырастают из историй – они не могут родиться ни из чего другого. Не исторический опыт евреев наполняет Тору смыслом. Тора – не просто описание создания Земли и ранней еврейской жизни, это теория инстинктов, описание психики представителей буржуазии начала XX столетия. Тора – это не история еврейского народа, а то, что сделало иудаизм историей.

Мы рассказываем мифы ради самих мифов, ведь они истории, настаивающие на том, что они истории, и на том, чтобы мы их рассказывали. Мы начинаем жить благодаря их прикосновению. Как бы серьезно мы ни относились к мифам как к инертной поэме, ни придавали им метафизические значения, они восстанавливаются из своей возникающей жизнеспособности. Когда мы хотим обнаружить смысл в истории, мы берем свой смысл, чтобы смотреть именно на него.

Мифы – как магические деревья в саду культуры. Они вырастают не на, а из молчания природы. Чем больше мы отделяем эти деревья от их плодов или обрезаем их по понравившемуся нам дизайну, тем более внушительными и плодотворными они становятся.

Мифы, которые рассказывают ради мифов, – это не истории со смыслом, то истории, которые создают смысл.

Рассказчики становятся метафизиками и идеологами, если они приходят к пониманию, что полностью знают историю людей. Такая история театральна, ее начало и конец понятны и видны. Психоаналитик, который пытается обнаружить миф Фрейда в своих пациентах, накладывает фильтр, который ничего не пропускает из того, к чему психоаналитик не готов.

Отношения в психотерапии становятся горизонтальными только тогда, когда оба, и пациент, и терапевт, считают, что миф Фрейда никак не влияет на смысл того, что между ними происходит, но допускают возможность того, что их отношения станут совсем новой историей. Миф Фрейда не повторяется в таком отношении, он раздается в нем отголоском. Те евреи, кто претендуют на землю обетованную, опираясь на Божественное обещание, те христиане, которые верят, что русские – это та самая адская армия, предсказанная в библейских пророчествах о конце света, повторяют Библию, но не резонируют с ней.

Такое происходит, только если миф звучит в нас. Он звучит во мне, если я слышу его голос во мне, а не как мой. Я не резонирую, когда цитирую Джереми, если я говорю как Джереми, лишь тогда когда Джереми говорит так, что его речь прикасается с подлинным голосом во мне. Речь жителей Нью-Йорка резонирует не потому, что они говорят как жители Нью-Йорка, а потому что, когда они говорят, мы слышим жителей Нью- Йорка в их голосах.

Резонанс мифа стирает очевидное различие между историей, рассказанной одним человеком другому, и историей о том, как они говорят и слушают друг Друга. С одной стороны находится ваша история о Мухаммеде, с другой – история о вашем повествовании о Мухаммеде. Обычно мы ограничиваем историю словами говорящего, но таким образом мы цитируем историю, а не рассказываем. Если история будет иметь отношение к вам, вы не просто будете ее пересказывать как историю о Мухаммеде. Я почувствую прикосновение и отреагирую всем своим естеством. Что-то начинается. Прикасаясь ко мне, вы тоже чувствуете прикосновение. Между нами что-то начинается. Наше отношение друг к другу драматично. Эта драма возникает из рассказа истории Мухаммеда, наша история резонирует с его историей, а его история с нашей.

Когда рассказывают мифы, и они продолжают звучать в повествовании, они доходят до нас звучащими очень ярко. Громкие истории и истории процесса рассказа звучат глубоко. Их сила проявляется в их возможности пригласить нас в свою драму. В этой драме можно найти историю всех голосов, эхо из тысяч источников нашей культуры. Поэтому мифы совсем невозможно разгадать, только услышать внутри бесконечной игры, в которой правила – это структура повествования, в которой можно участвовать неограниченному количеству людей, в любое время вступить в эту драму, не закрепляя ее сюжетную линию, не заканчивая игру, никогда не играя финальную сцену. В таких историях многое может быть сказано о завершении, о смерти, но такие рассказы будут снимать пелену неизвестности со смерти и ее наступления, эти рассказы будут подхвачены течением игры и понесут ее подальше от конечной точки.

Мифы, вошедшие в резонанс, теряют автора. Даже когда священные тексты записываются человеком, представляющим себя как пророк или евангелист, люди считают, что эти слова сказаны впервые тому, кто их запечатляет, а не относятся к самому рассказчику. Моисей получил закон, а не сочинил его. Мухаммед услышал Коран, а не диктовал егосам. Христиане не читали Марка, лишь Евангелие от него. Индусы понимают их самые авторитетные тексты, веды, чтобы быть услышанными (санскр. «шрути» – услышанное), и литературу, вытекающую из вед, чтобы быть созданными (санскр. «шрити» – запомненное).