Наталья Ройтберг - Рок-поэтика

После знакомства на одном из фестивалей с лидером панк-группы «Гражданская Оборона» Егором Летовым Янка играла и в «электричестве», будучи солисткой и бас-гитаристкой рок-группы «Великие Октябри», а позднее — «Гражданской Обороны»). Многие видят в «егорлетовском», «панковском» электро-варианте сочетание несочетаемого: женского вокала с яростной панк-основой: «скрежещущие звуки электрогитар и грохот сбивающихся барабанов мешали добраться до смысла стихов», однако именно такая музыкальная форма способна была отразить «летящий захватывающий лейтмотив времени» и «плач вселенской женщины по утрате каких бы то ни было ценностей, ориентиров и смыслов» [там же, с. 191]. И в музыкальном плане, и по отношению к исполнительской манере Дягилевой можно говорить о простоте и безыскусности: ее голос «звучал идеально, сильно, никогда не допуская ни одной случайной ноты мимо, никаких предвиденных или непредвиденных визгов, неровностей, никаких бессмысленных украшений, хрипов и рыков, никаких клокочущих скачков из нижнего регистра в фальцет. Только прожитое, только содержимое песни. И никакого кривляния и позерства» [81, с. 267]. Здесь можно говорить о сознательном отказе от «игры голосом», использования вокальных модуляций. Можно сказать, что Дягилева символизирует своим творчеством переходный период: от бардовского, «акустического» не-массового рока к «электрическому» року стадионных масштабов и принципиально группового состава.

«Монологичность» как скрытый диалог

Напомним, что образ рок-героя, который лежит в основе биографического мифа русского рок-поэта, обращен преимущественно к следующим моделям актуализации авторского сознания: Серебряный век, романтизм и западная рок-культура [80, с. 143]. Последнее объясняет и оправдывает такие явления как попытку Майка Науменко «подогнать» себя под «формат» западной рок-звезды; такие сопоставления как: Александр Башлачев — Джим Моррисон, Янка Дягилева — Дженис Джоплин. Тем не менее, Дженис Джоплин и Янка «при сопоставимой силе темперамента <���…> являют собой два принципиально разных способа общения с людьми. Дженис — это западная раскованность, эмоциональность, открытость чувств — вплоть до самозабвенной смертельной экзальтации.

У Янки, впитавшей славянские традиции, напряжение и боль прорываются сквозь сдержанность, почти строгость исполнения, покой — лишь тогда, когда сдержать их уже действительно невозможно», потому ее произведения можно охарактеризовать, только прибегая к оксюморонным сочетаниям — «жесткая искренность», «яростно-откровенные тексты»; «искренность за гранью дозволенного, сама боль» [там же, с. 544]. «Монологичная», на первый взгляд, манера сибирской рок-исполнительницы таковой не являлась — внешне не эксплицированное общение переводилось на «внутренний» уровень: «все песни текут как один монолог-исповедь, звучащий на разные лады, с разной долей откровенности и внятности <���…> это вряд ли сочинено, но сложилось само и захватывает не словами с отдельным смыслом, а магической значимостью целого, как причитание, плач или заклинание» [там же, с. 33].

При таких условиях и музыка, и текст, дополненные исполнением и слитые воедино, получают совершенно иной статус — становится очевидным создание т.н. «рок-экзистенции»: откровения о себе самом и об окружающем мире. Невозможно представить ни одной «танцевальной» композиции у Дягилевой или Башлачева 64 64 На одном из последних квартирных концертов Башлачев исполнял свои песни крайне вяло и мало. Одна из слушательниц попросила его сыграть еще что-нибудь, на что он злобно ответил поразившей всех фразой: «Ты вот спляши, тогда я спою» [81, с. 523] — русский рок, при всем своем родстве с рок-н-роллом как ритмичной, танцевальной музыкой, берущей начало в древних архаичных плясках и ритуальных хождениях, обращен не к ногам, а к голове.

«Ритмика» песен Янки направлена лишь на выражение динамики ощущений внутреннего мира и носит напряженно-отстраненый характер, никак не располагая к танцу.

«Ритмика» песен Янки направлена лишь на выражение динамики ощущений внутреннего мира и носит напряженно-отстраненый характер, никак не располагая к танцу.

Молчание как невозможность слова

Отметим интерес Дягилевой к проблеме молчания как «испорченности» слова и актуальной для современной гуманитарной мысли проблемы: XX в. находится в преемственной позиции по отношению к предыдущим столетиям: накоплен огромный ценностно-смысловой материал и сказать что-либо новое, оригинальное сложно: «все уже сказано и пересказано» (М. Эпштейн). Возникает проблема слова как такового. Слово, призванное сохранять смысл мира, десакрализуется и саморазрушается: «Рассыпалось слово на иглы и тонкую жесть» («Крестом и нулем»), «Стоптанные слова // Слова — валенки в лужах» («После облома после аборта»). Основная причина кризиса слова — утрата веры: если башлачевское слово онтологично и орудийно, зиждется на вере в преображение нынешнего мира, где инструментом Апокалипсиса и является слово, то Дягилева не верит в возможность изменения мира посредством слова: «Мало слов для стихов, мало веры для слов» («Мало слов»), «Теперь ничего не свято» («Порой умирают боги»). Говорение наделяется негативной оценкой. Данную установку хорошо комментирует и объясняет одно из писем Янки: «А я сижу книжечку читаю, очень нравится мне это занятие, а разговаривать не нравится. Я мало теперь разговариваю, потому что все какое-то вранье, а если не врать, то всех обижать — вот я скоро научусь думать, что вранье — оно как будто и не вранье вовсе, а так и надо, — и опять начну со всеми разговаривать и шутить» [там же, с. 13]. Таким образом, молчание представляется как желаемый, но не одобряемый окружающими и потому практически невозможный в полной мере феномен. Показательны в этом плане стихотворение «Фонетический фон, или Слово про слова», где Дягилева утверждает, что молчание имеет несомненную целебную силу, поскольку речь стала бесполезна:

С вышеприведенным текстом можно сопоставить также «Рижсккую» («А ты кидай свои слова в мою прорубь <���…> Свой горох кидай горстями в мои стены») и стихотворение «Чужой дом», где ад представлен как, с одной стороны, лишение имени, невозможность собственной речи, отсутствие собственного голоса, а, с другой стороны, как зависимость от враждебного существа, говорящего на непонятном языке: