Андрей Фурсов - Хозяева и бенефициары глобального хаоса. Как победить в битве за будущее

– Вы получили свои деньги?

– Дегтярюк их мне так и не вернул. Но спустя достаточно продолжительное время я получил их по расписке от его матери. А самое смешное, что много позже я встретил Игоря – он был обычным журналистом, по-моему, «Маяка».

– На этом ваше соприкосновение с роком закончилось? – Конечно, нет. Но, закончив журфак, роком я занимался, как правило, совсем в другом качестве. Например, в АПН, где я работал в Главной редакции Латинской Америки, проходили «творческие четверги», куда приглашали известных актеров, музыкантов, режиссеров. На одном из них я познакомился с Павлом Грушко, который переводил Гарсия Лорку, Пабло Неруду, Алехо Карпьентера. Он пригласил меня на репетиции первой советской рок-оперы «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», музыку к которой написал Алексей Рыбников, слова – Грушко, а исполняла ее группа Юрия Шахназарова «Араке». Перед премьерой рок-оперу должна была одобрить комиссия ЦК КПСС. Все опасались, что ее зарубят. Мы решили – чтобы этого не произошло, нужно организовать информационную поддержку, чем я и занялся. В результате в изданиях АПН, идущих в том числе и на зарубежную аудиторию вышла целая серия моих материалов о советской рок-опере в поддержку борьбы чилийского народа за свободу. И комиссия ЦК дала добро.

– Как вы оцениваете развитие русского рока после вашего ухода в журналистику? И каковы, по вашему мнению, его перспективы сегодня?

– А что такое русский рок? Если речь идет о чем-то самобытном, отличающем нашу музыку от всего остального рока и в то же время обеспечивающем ей какую-то узнаваемость в общем потоке, то я такого не вижу и не слышу. Мы можем наблюдать огромное количество стилизаций, калек и даже откровенного плагиата. Хорошо еще, что хотя бы петь стали больше по-русски. Но ведь это не дает нам право называть такую музыку русским роком. Конечно, попытки создать что-то свое были, какие-то даже получились удачными, но, к сожалению, мы не внесли в мировую рок-культуру ничего нового. Причем открытие железного занавеса, к которому так любят апеллировать наши «монстры рока», ничего принципиально не изменило. Стало даже хуже – после недолгого всплеска рок у нас стал не развиваться, а деградировать. Приведу два показательных примера из своей практики.

В 1975 году я готовил интервью для журнала «Внешняя торговля» с первым испанским торгпредом Мигелем Ирисо. После встречи я подарил ему только что вышедшую у нас пластинку Давида Тухманова «По волне моей памяти». Каково же было мое удивление, когда в ответ торгпред привез мне целую кипу виниловых пластинок с рок-музыкой, которые тогда были очень популярны в Испании. Мигель заявил, что Тухманов так понравился ему и его друзьям, что они показали пластинку знакомым, занимавшимся музыкальным бизнесом. А те, в свою очередь, начали переговоры о том, чтобы композиции с нее попали на испанские радиостанции.

Совершенно противоположная ситуация произошла в 1992 году, когда я поехал на Всемирную выставку в испанской Севилье. В День России на ней должны были традиционно крутить нашу музыку, которую с нас и потребовали испанские организаторы ярмарки. Мы подобрали русскую народную и классическую симфоническую музыку, а также не без гордости предоставили коллегам тот самый русский рок. В частности самые свежие записи «Машины времени». День уже клонился к концу, а звучали только наши народная и классическая музыка. Я решил выяснить, в чем же дело, и получил ответ: «Этого мы не будем ставить. Включаем только то, чем вы действительно можете гордиться».

Беседу вел Кирилл Ильинский

На вопросы журнала отвечает режиссер и генеральный директор крупнейшего в Европе киноконцерна «Мосфильм» Карен Шахназаров

– Карен Георгиевич, так это все-таки «Шизгара» и джинсы разрушили Советский Союз, или эти вещи просто привнесли долю гламура в негламурную тогдашнюю действительность? Я сейчас, конечно, о вашем фильме «Исчезнувшая империя».

– Конечно, сами по себе «Шизгара» и джинсы не могли подточить советский образ жизни, но в то же время в этом деле они играли куда большую роль, на мой взгляд, чем диссидентский самиздат, допустим. Потому что массам последний был в основном неизвестен, а значит, никакого большого влияния на их мировоззрение не оказывал, тогда как западная мода проникла в каждую деревню. Хорошо помню, приезжаешь и видишь, что у кого-то обязательно есть магнитофон, на котором записаны какие-то группы, ансамбли. Не было в тот момент уже силы, которая бы смогла это распространение остановить: всё переписывалось, размножалось и проникало в поры тогдашней молодежной культуры.

– Вообще говоря, уже в 70-е у меня было ощущение, что страна… неэффективна. Магнитофон кассетный наша промышленность создала, хоть и сильно уступавший западным аналогам, а видеомагнитофон, компьютер персональный – уже нет. Система, которая в какой-то момент хорошо сработала в плане модернизации страны и сконцентрировала силы для отражения внешней угрозы, в 60-е начала пробуксовывать.

– С кем из главных героев «Исчезнувшей империи» у вас больше всего общего?

– В каждом из этих трех парней есть что-то такое, что было свойственно и мне. И хотя я не могу сказать, что это – моя история, все ситуации, показанные в фильме, мне хорошо знакомы. Многое из того, что происходит на экране, было и со мной – и «сейшны» посещал, и сдавал книги в букинистический, и в Гагры ездил… С другой стороны, даже работая над исторической картиной, действие которой никак не пересекается с твоей собственной жизнью, хочешь или не хочешь, но пользуешься своим опытом, каким-то образом переносишь его в фильм, трактуешь происходящее в соответствии со своим личным жизненным багажом.

– Есть ощущение, что в связи с разразившимся экономическим кризисом весь мир может стать «исчезнувшей империей». Может, этот коллапс – плата за неправильную систему ценностей?

– Одна из идей «Исчезнувшей империи» – в мире нет вообще ничего вечного. Сегодня поражает, насколько мы себе даже представить не могли тогда, в 60-70-е, что Советского Союза не будет. Наверное, так же трудно вообразить сейчас, что когда-нибудь не станет и тотального капитализма в его либеральном англо-саксонском исполнении. Но, думаю, эта «империя» тоже на грани исчезновения. В США об этом многие говорят, сам слышал подобные разговоры. У нас размышлять в этом направлении пока еще боятся. Мы запрыгнули в последний вагон поезда, а он возьми, да и остановись: обидно. Я в последнее время общался со многими американскими интеллектуалами, сложилось впечатление, что они не очень-то и расстроены перспективой этого «исчезновения».