Рональд Ренг - Зачем мы бегаем? Теория, мотивация, тренировки [litres]

К сожалению, ко мне это состояние приходило главным образом во время тренировок. На мой взгляд, это характерно для большинства бегунов. Но однажды (хотя, в принципе, достаточно и одного раза, чтобы потом вспоминать всю жизнь) такое откровение снизошло на меня и в ходе соревнований.

Был теплый летний день 1991 года. Соревнования проходили в Пфунгштадте неподалеку от Дармштадта. Подобные детали откладываются в голове совершенно непроизвольно. Мы пошли на последний круг забега на 1000 метров, прозвенел колокол. Этот сигнал каждый раз взбудораживает нервы, обостряет концентрацию и решимость. Мы вчетвером возглавляли забег. Между нами было всего несколько сантиметров, но никто не толкался. Я с удивлением отметил этот момент. Все синхронно держали одну и ту же скорость, с точностью до десятых долей. И вдруг на вираже за 370 метров до финиша Любке замедлил ход. Для нас он был настоящей звездой. На молодежном первенстве Германии 1988 года он вошел в первую шестерку на полуторакилометровой дистанции. Сегодня спустя три года он был уже не в той форме. Не знаю, сказалась ли на этом служба в армии или пиво, но в тот момент я абсолютно ясно заметил, что Любке сбавил темп. Мы затрачивали на каждый круг (400 м) по 60 секунд, но вот за 370 метров до финиша он прибавил к этому среднему времени всего одну-единственную секунду. И мы все втроем в лидирующей группе почувствовали это ничтожное падение темпа и моментально обошли его.

Это был какой-то сверхъестественный феномен. Я был весь в гонке, в состоянии крайнего напряжения, но все воспринимал предельно остро и действовал так же. Меня пронзила мысль: «Я обогнал Любке». И я почувствовал, что лечу.

Мои легкие стали такими гигантскими, что я не понимал, как они помещаются в теле. Тартановая дорожка превратилась в батут, в десятикратном размере отдававший мне энергию при каждом отталкивании. «Он уже не сможет меня обойти» – эта мысль стучала в висках и отдавалась чудесной мелодией. «Не сможет обойти». На вираже перед финишной прямой я чувствовал, как меня заносит, но знал, что умею летать, поэтому смогу выровняться. И каким же наслаждением был заключительный спурт! На финише я улыбался. Возможно, зрителям была видна лишь гримаса, но я-то знал, что улыбаюсь в полете. Мне еще хватило времени обернуться перед финишной чертой и протянуть Любке руку, чтобы он меня поздравил.

Эта эйфория, охватившая меня во время забега в юности, прошла через 2–3 минуты. Но после нее остался стойкий энтузиазм – и целый поток воспоминаний, так как кора головного мозга вновь начала функционировать.

Я ясно вижу лица своих соперников, с которыми не встречался уже 25 лет. Хотя их положено называть противниками, я всех их считаю друзьями. Да, мы боролись друг с другом, но в то же время нас связывает общая принадлежность к миру бега. Самого быстрого в моей возрастной категории в Гессене звали Мартин Шмидт, и точно так же звали его самого непримиримого конкурента. Судьям было нелегко разобраться, где какой Мартин Шмидт. Кто из Мельзунгена, а кто из Франкфурта? Я и сейчас, 25 лет спустя, помню их имена, и в данный момент обгоняю их всех на подъеме к конюшне в Руппертсхайне. Я даже помню почти все их личные рекорды. Йенс Харцер из Висбадена был на два года моложе всех, но обладал такой скоростью, что нередко стартовал вместе со старшими. Мне он особенно нравился, и я чувствовал близость к нему, хотя мы не говорили почти ни о чем, кроме времени, затраченного на прохождение круга. Меня вдруг охватывает желание повидаться с ним и другими друзьями. В следующий момент я выбрасываю эту мысль из головы. Моя жизнь сложилась так, что я переезжал из одного города в другой, а обнаружив склонность к писательству, забросил бег. О чем я буду с ними говорить, если связывавшая нас тонкая ниточка бега давно уже оборвалась?

Я добираюсь до самой высокой точки трассы возле конюшни, немного опускаю руки, чтобы адаптировать свой стиль бега к спуску с холма, и продолжаю двигаться дальше. На берегу речки Кребсбах, где поле сменяется лесом, из зарослей прямо на дорогу передо мной выскакивает косуля.

Бегать можно везде, даже по ленте тренажера в помещении без окон. Но такое возвышенное чувство бега возникает только на свежем воздухе, в лесу. Это чувство единения с природой.

Взглянув на меня, косуля вновь исчезает в подлеске. Мы, люди, восхищаемся пружинистым и легким стилем передвижения косуль, но мало кто знает, что в беге на 15 километров косуля не имеет никаких шансов против нас. Она не способна потеть, поэтому вынуждена постоянно делать остановки, чтобы не допустить перегрева организма. Многие животные не могут одновременно дышать и бежать, поэтому тоже должны перемежать спринт с остановками, чтобы глотнуть воздуха.

Мне бежать еще два километра. Дыхание успокаивается, но зато дают о себе знать икроножные мышцы. Я не могу точно определить характер боли, но подозреваю, что на последних километрах будет только хуже, и эта мысль изгоняет последние остатки эйфории.

Я использую свой старый прием, помогающий игнорировать неприятные ощущения, и кое-как добираюсь до дома.

Прием очень прост. Кто-то для засыпания считает овечек, а я повторяю про себя результаты на километровой дистанции, которых мне хотелось бы достичь: 2:28,6; 2:27,9; 2:26,3.

Ветер усиливается и вспенивает морские волны у берегов Фрисландии с такой силой, какой не помнят здесь уже на протяжении нескольких поколений. Темные валы высотой с дом набегают один на другой. В воздухе разносится грохот прибоя. Волны свирепо бьют по плотине. Глядя на эту картину, я не могу не вспомнить пророчество деревенской старухи Трин Яне, сделанное ею незадолго до смерти: с неба будут падать капли крови, а священник найдет в чаше для умывания пять окровавленных черепов величиной с горошину. Возможно, настал как раз тот момент?

Я сижу в гамбургском театре «Талия» на постановке по мотивам новеллы Теодора Шторма «Всадник на белом коне».

Театр – это, как правило, не то место, где можно что-то разузнать о беге, и все же я нахожусь здесь. Главную роль смотрителя плотины Хауке Хайена играет Йенс Харцер, с которым я в молодости не раз соперничал на беговой дорожке. Со сцены он заклинает бурю, разразившуюся над Северной Фрисландией: «Вечером на полумесяц стремительно наплывали багровые тучи, мрак то и дело сменялся зловещим светом. Шторм усиливался».

В такие моменты пьеса начинает выполнять свою изначальную функцию: она переносит публику в эпицентр событий, и я, сидя в двадцать первом ряду, ощущаю на своем лице клочья морской пены. «Йенс Харцер настолько хорош в своей роли, – писал театральный критик газеты Welt, – что мог бы декламировать телефонный справочник Северной Фрисландии, и публика не заскучала бы».