Шэрон Бегли - Не могу остановиться: Откуда берутся навязчивые состояния и как от них избавиться

Компульсивная потребность писать, вероятно, существует с тех давних пор, когда первый вавилонский писец коснулся стилосом глиняной таблички. В V в. до н.э. Гиппократ назвал ее «священной болезнью». Описание «неизлечимой болезни писательства» оставил римский поэт начала II в. Ювенал. Проявление этой склонности у Золя заинтересовало его современников-ученых, однако следующие поколения исследователей практически не уделяли ей внимания.

Ситуация начала меняться в 1970-х гг. В новаторской статье неврологов из Бостона Стивена Ваксмана и Нормана Гешвинда была прослежена связь гиперграфии у семи больных эпилепсией с «коротким замыканием» в височной доле головного мозга. Электрическая активность в этой области мозга не только провоцировала у пациентов судорожные припадки, но и заставляла их писать. Одна больная, которой на момент исследования было 24 года, с пятнадцатилетнего возраста «ежедневно по несколько часов вела записи» и «постоянно имела при себе несколько блокнотов», сообщили врачи в журнале Neurology в 1974 г. Сама она объяснила это стремлением «знать, чем занята», поэтому она фиксировала все, «что делала в предшествующие часы», включая описание приступов и галлюцинаций. Кроме того, она составляла обширные списки, в том числе треков в своей фонотеке, песен, которые ее отец играл на губной гармошке, мебели в своем жилище, а также всего, что ей нравилось и не нравилось. Она вспомнила, что, «по крайней мере, несколько сот раз записала слова песни, которую выучила в семнадцать лет,.. на всем, что было под рукой (обрывки бумаги, салфетки)». Кроме того, по ее словам, «иногда она испытывала потребность многократно записывать одно и то же слово и однократно или несколько раз переписывать этикетки купленных товаров».

Другой больной эпилепсией компульсивно печатал ежедневные отчеты о своих переживаниях, хотя, как это обычно бывает при гиперграфии, плоды его труда не имели литературных достоинств. «Прошлым вечером было прохладно, поэтому я открыл окно и выключил кондиционер. Спал я очень плохо. Просыпался примерно каждые два часа. Сегодня я повесил три картины на винты, которые вкрутил в стену. Я при этом так устал, что мне пришлось лечь. Я проспал два часа». Этот фрагмент буквально кричит о стремлении зафиксировать каждый миг, чтобы он не канул в черную бездну забвения, и быть понятым возможным читателем — включая самого себя спустя какое-то время. Частое использование круглых скобок призвано гарантировать точную передачу смысла: «По выходным (суб. и воскр.) я не хожу гулять». «Значительная часть проанализированных нами письменных материалов имеет компульсивный характер», — заключили Ваксман и Гешвинд с характерной для научных статей сдержанностью формулировки.

Неврологи проследили корни гиперграфии вплоть до источника эпилептических припадков пациентов — височных долей головного мозга. Они располагаются сразу за ушами, что закономерно для структур, обрабатывающих поступающую слуховую информацию, в том числе в так называемой области Вернике, отвечающей за восприятие речи. Они также имеют развитые связи с лимбической системой, которая порождает и перерабатывает эмоции. Гешвинд считал одной из причин гиперграфии своих пациентов углубленный эмоциональный отклик, вследствие которого они чувствовали больше и острее, чем люди, чья лимбическая система не подвергалась регулярному воздействию электрических бурь в височных долях. «Представляется, — писал Гешвинд, — что отклонения в поведении [включая компульсивное писательство] являются результатом периодических пиков активности в височных долях, приводящих к изменению восприимчивости лимбической системы». Говоря земным языком, на пике эмоций — крайне заостренных вследствие повышенной активности лимбической системы, провоцируемой «коротким замыканием» в височных долях, — человек вынужден заносить слова на бумагу (или экран), поскольку это кажется единственным способом облегчить страдания из-за безответной любви или трагической утраты, отверженности, войны или несправедливости. «Поскольку все события приобретают особую значимость, — заключил Гешвинд, — пациенты часто спасаются тем, что фиксируют их на письме, чрезвычайно многословно и крайне эмоциональным языком». Иногда в ход идут одновременно слова и рисунки. Ван Гог за 444 дня не только создал 300 художественных произведений, но и написал больше 200 писем, минимум на шесть страниц каждое, в которых описывал события каждого дня. У него также была эпилепсия.

Если компульсивная потребность писать не дополняется талантом масштаба Достоевского, получается бостонский отшельник Артур Крю Инман (1895–1963). Отпрыск разбогатевшего на хлопке и тканях семейства из Атланты, он перенес нервный срыв после двух лет обучения в Хаверфордском колледже и бросил учебу. Живя на деньги семьи, он в конце концов осел в Бостоне и принялся вести дневник, составивший в итоге 155 рукописных томов, содержащих свыше 17 млн слов. («Дневник Инмана: публичная и приватная исповедь» в виде двухтомника на 1661 страницу был издан Harvard University Press в 1985 г. и с достойной восхищения осторожностью аннотирован как «один из величайших литературных курьезов нашей эпохи».) Он включал не только историю самого Инмана, его страны и города, где он обрел приют, вкупе с каждой мыслью автора о политике, революции, кошмарных снах и компульсиях, но и истории молодых женщин, которых он нанимал в качестве «рассказчиц» — они часами сидели в полутемной комнате и делились с ним подробностями своих биографий.

Либби Смит, редактор «Дневника Инмана», потративший несколько лет на то, чтобы прочесть оригинал, помог Инману заполнить анкету, призванную выявить его личностные и поведенческие особенности. Он получил высокие баллы по параметрам «компульсивное внимание к деталям», которое проявилось в стремлении составлять списки и придерживаться строгого расписания, а также «углубленность всех эмоций», «идеи величия» и «ощущение особой судьбы». В совокупности они отражали (или порождали) разъедающую душу тревогу, успокоить которую можно было, лишь изливая на бумагу каждую мысль, каждое наблюдение, чувство и переживание. Сам Инман сказал о себе следующее: «Я живу в ящике [фотографического аппарата], в котором сломался затвор, не работает светофильтр и стоит слишком чувствительная пленка и все, что есть красивого или приятного, неизбежно фиксируется болезненно или искаженно… Элементарнейшие проявления сущего, солнечный свет и звук, неровные поверхности, умеренные дистанции преодолевают мои неэффективные барьеры и врываются в самые сокровенные уголки моей разрушенной крепости, и нет ни святилища, ни цитадели, где бы я мог укрыться от своей чувствительности, ни наяву, ни во сне».