Поль Сопер - Основы искусства речи

Сегодня вы сочтете меня фанатиком, но вы читаете историю, ослепленные предрассудками. Через пятьдесят лет, когда восторжествует правда, муза истории, поставившая Фо- киона в пример греку, Брута - римлянину, Гемпдена - британцу, Лафайета - французу, избравшая Вашингтона как совершенное воплощение цветущего утра нашей цивилизации, а Джона Брауна как зрелый плод ее полудня,- муза истории напоит перо солнечным сиянием и напишет на голубом просторе над нами имя солдата, государственного деятеля и мученика - Туссена Лувертюра.

Уиндел Филиппе, Туссен Лувертюр

4

«Замечательные часы!» - сказал Селлерс и завел их. «Мне предлагали... нет, вы никогда не поверите, сколько мне за них предлагали. Старик губернатор Хаггерс, как только меня увидит, обязательно скажет: «Ну, полковник, так говорите же вашу цену -- я во что бы то ни стало должен иметь эти часы» Но, господи, я скорее бы расстался с женой... Только я заговорил -- в зале, разумеется, было тихо, как в судебном присутствии,-- они начали бить... Тут уж ничего не поделаешь — надо набраться терпения и ждать, пока они не выскажут все... Только я хочу вставить слово - они опять за свое! Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двад...-- и конец. Так вот, стал я говорить со старым судьей -- ладно, думаю, старушка, продолжай, не обращай на меня внимания. Итак, как вы находите? Хороший, чистый звук? Да они разбудят даже мертвого! Где уж тут спать? Спать можно только, как на фабрике, где делают гром! Да вы послушайте! Они пробьют сейчас без остановки полтораста раз - вот увидите! Во всем христианском мире нет таких часоя!

Марк Т б с и и Чарльз Д. У о р н е р, Золоченый век

5

... И декорации мансарды унесены -- они изрядно послужили;

И по частям разъяты зал судебных заседаний,

и светлый кабинет, сверкавший чистотой;

все в кучу свалено с избушкой, на просеке стоявшей,

где солнце медленно всходило

над третьим актом -- актом бурных потрясений;

И старый дом, что был над мельницей, там у дороги, снесен надолго С дорогой вместе,

С дорогой, котороя и не вела на мельницу.

Забрали телефон, который звонил, звонил, не связывая ни с кем и никогда;

Громадный сейф стальной увезен, где бриллиантрв и в помине не бывало.

Поснимали с массивных стен картины,

портреты дальних предков, никому не нужных; Забрали книги, вздымавшиеся в кабинете почти до потолка

Рядами стройными и в позолоте переплетов, Скрывавших пустоту ■■ и только...

Столы, комоды с ящиками, йустыми до краев, унесены,

И пистолеты, сразившие столь многих, и занавесы в прорехах давних.

Все унесено,

Все, в чем жизни не было ни капли...

Кенпес Ф и е р и н г, Элегия на театральном складе.

6

Университет - это община ученых. Это не детский сад, не клуб, не реформаторий; это не политическая партия и не агентство по пропаганде. Университет - община ученых.

Ученые, составляющие эту общину, были избраны своими предшественниками, потому что оказались наиболее подходящими для изучения и преподавания той или иной отрасли знания. Лучший университет тот, в котором наибольшая часть ученых являются самыми компетентными в выбранных ими отраслях науки.

До известной степени возможности университета привлекать наилучших ученых ограничиваются тем вознаграждением, которое он в состоянии предложить. В известной мере они зависят от условий библиотек и лабораторий, которые он может предоставить. Но известно, что великие ученые жертвовали материальными и другими благами ради одного совершенно неотъемлемого для их призвания - свободы.

Без свободы исследования, свободы суждений и свободы преподавания университет не может существовать. Без этих свобод университет становится политической партией или агентством по пропаганде. Он перестает быть университетом.

Из речи «Что такое университет?» Роберта М. Хетчинса

7

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и было уже поздно; середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колес подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колени. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что сделала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.

Лев Толстой, Анна ічареньпи

8*

Печаль без боли, мрака и тоски, Тупая, душно-вялая печаль,-- Ей не истечь в слезах и стонах вдаль, Как волнам бурным пенистой реки!

О госпожа! В бесстрастье погружен, Простою песенкой дрозда заворожен,

Гляжу на пышно гаснущий закат,

На странный свет разлитой желтизны,

Гляжу - но мертв и холоден мой взгляд.

И эти облака в пушистых завитках,

Плывущие легко в прозрачных небесах К тем звездам, что, нырнув в их белый мягкий пух, То выглянут, смеясь, то притаятся: вдруг,

И серп луны, укрывший рукоять В озер небесных призрачную гладь, ~

Как хороши они, мне видеть их дано,

Но чувствовать душой не суждено.

Кол ыр ид ж, Ода «Уныние».

9*

Здесь перед вами редкостно живой Портрет ее высочества. Его Зову шедевром я: фра Пендольф много дней Трудился,, и она здесь вся в красе своей Хотите сесть и на нее взглянуть?

Я имя Пендольфа решил упомянуть Намеренно. Поверьте, господа,

Не вы одни,- приезжие всегда.

Увидев тонкий лик ее хоть раз И глубину и страсть серьезных глаз.

Ко мне несмело обращают взор (Ведь я один приставлен с давних пор Узорный штоф, скрывающий портрет, Отодвигать) и, видно, ждут ответ- Кто придал блеск чертам ее живым?

Сэр, не супруг присутствием своим Румянец радость» зажег на щечках нежных. Фра Пендольф иногда ронял небрежно: ❖Мантилья прячет ручку чересчур»,