Владимир Лебедев - Психология и психопатология одиночества и групповой изоляции

Иллюстрацией высказанного положения могут служить наблюдения французского психолога Рибо над провинциальным аптекарем, который выдумал себе второе существование в роли богатого и знатного вельможи. Сидя в аптеке за конторкой, он представлял себе великосветские приемы, выезды, роскошь и богатство, бесчисленных слуг, лакеев, садовников, готовых выполнить любое приказание хозяина. Как-то в один из таких моментов мечтательности, когда он с «декоратором» обсуждал цвет драпировки в гостиной, в аптеку вошел посетитель и осведомился, не может ли он видеть хозяина. Каково же было изумление посетителя, когда аптекарь весьма надменно сообщил ему, что хозяин находится в своем фамильном замке и принять его не может. Впрочем, аптекарь, спохватившись, тут же рассыпался в извинениях.

Мечтательность, фантазирование могут стать постоянной чертой взрослого человека, оберегающей его от воздействия окружающей действительности. Астенические, «мимозоподобные», тонко чувствующие и легкоранимые субъекты вследствие своей психологической организации (по И. П. Павлову — слабый тип нервной системы) плохо переносящие грубое соприкосновение с действительностью, могут дать тот тип людей, который П. Б. Ганушкин отнес к разряду мечтателей.

Характерный для XIX в. тип мечтателей вывел в повести «Белые ночи» Ф. М. Достоевский. Мечтатели Достоевского — люди «со слабым сердцем», защищаясь от непереносимых для них условий, уходят в мир своего воображения, грез, как бы самоизолируются. Эти несчастные, ни к чему не способные, хотя и служат, «тянут свое дело», к которому чувствуют отвращение. Они смирны и боятся, чтобы их не затронули. Предпочитая одиночество, мечтатели селятся по неприступным углам, таясь от людей и от света. Забравшись в свой угол мечтатель начинает грезить. В мире его мечты — пленительные женщины, героические подвиги и т. д. При этом комната исчезает, время останавливается или летит: ночи проходят незаметно в неописуемых наслаждениях. В несколько часов переживается рай любви или целая жизнь, чудная как сон, грандиозно прекрасная. Во время грез ускоряется пульс, брызжут слезы, горят лихорадочным огнем бледные щеки. Когда заря блеснет в окошко мечтателя, он бледен, истерзан и счастлив. «Минуты отрезвления от грез для него ужасны, он их не выносит и медленно принимает свой яд в новых, увеличенных дозах» ( 63, т. 18, с. 33).

В мечтах героя повести Ф. М. Достоевского «Белые ночи» — и героини романов В. Скотта, и воспоминание об опере Мейербера «Роберт-дьявол», и Клеопатра и ее любовники, и «История» Карамзина, а также герои Хераскова, Гете, Жорж-Санд и других литераторов-романтиков, книги которых волновали и молодого Ф. М. Достоевского как читателя. Он признается устами своего героя: «Вы спросите, может быть, о чем он мечтает… да обо всем... о роли поэта, сначала непризнанного, а потом увенчанного; о дружбе с Гофманом» ( 63, т. 2, 116).

Если мечтатель постоянен в своих грезах, то крайне нестабилен в своем поведении: то он «слишком весел, то слишком угрюм, то внимателен и нежен, то способен к благороднейшим чувствам» ( 63, т. 13, с. 32).

Ф. М. Достоевский понимает, раздумывая над своим характером, что чем больше в человеке внутреннего содержания, тем «краше ему угол в жизни». Для него страшен диссонанс, неравновесие, которое ему представляет общество. Он считает, что «... с отсутствием внешних явлений, внутреннее возьмет слишком опасный верх. Нервы и фантазия займут очень много места в существе. Каждое внешнее явление с непривычки кажется колоссальным и пугает как-то. Начинаешь бояться жизни». Он по-хорошему, доброму завидует своему «заземленному» брату: «Счастлив ты, что природа обильно наделила тебя любовью и сильным характером. В тебе есть еще крепкий здравый смысл и блестки бриллиантового юмора и веселости. Все это еще спасет тебя» ( 63, т. 28, кн. 1, с. 137).

В набросках к роману «Мечтатель» «паралич мечтательности» оценивается Ф. М. Достоевским уже как «одна из болезней века». Им прослеживается трагизм психопатологических путей диалектики мечтательства, их связь с невыносимостью социальных условий и с нравственными страданиями. Мечтатель, вынесший от начальника за небрежность «позорную ругать», рассуждает следующим образом: «... Неужели же вы думаете, что я бы мог жить, если б не мечтал. Да я бы застрелился, если б не это. Вот я пришел, лег и намечтал... он спился, он не вынес. Я — мечтатель, я выношу...» ( 63, т. 17, с. 8).

Таким образом, мечта спасает от самоубийства, от пьянства. Но мечтательность для позднего Ф. М. Достоевского не только психологическая защита, но и бегство от жизни, ее нерешенных проблем, от которых, по мысли писателя, не должен уходить порядочный человек.

Некоторые мечтатели, одаренные богатым и творческим воображением, входят в большое искусство, преображают убогую действительность в волшебную сказку, чем дают радость людям и создают прекрасные идеалы. К неистовым мечтателям К. Паустовский ( 144) относ писателя А. Грина, указывая на то, что в условиях дореволюционной России А. Грин бежал от жизни в область книг и фантазии. А. Грин радовался приходу революции, но прекрасные дали будущего коммунизма казались ему очень и очень далекими. Страдая вечным нетерпением, А. Грин хотел жить в новом мире немедленно, жить осмысленной и веселой жизнью рядом с людьми будущего, участвовать вместе с ними в замечательных экспедициях. Действительность не могла дать ему этого тотчас же. Только воображение могло перенести его в желанную обстановку, в круг самых необыкновенных событий и людей. Именно в этом видит К. Паустовский причину «малопонятного для нас отчуждения А. Грина от времени».

Разрабатывая свою классификацию, Э. Кречмер ( 90) выделил в качестве одного из типов — шизотима. (В дальнейшем эта акцентуация характера получила название шизоидный или интровертированный тип). Для этого типа он считал характерным тонкое чувство в отношении природы и произведений искусства, такт и вкус в индивидуальном стиле, мечтательность, романтическую нежность по отношению к определенным лицам, чрезмерную чувствительность к каждодневным трениям жизни, уязвимость. Он считал, что эти качества в своем наивысшем развитии могут обусловить создание великих произведений в искусстве. И. П. Павлов категорически не соглашался с этим мнением Э. Кречмера, «потому что он взял одно качество шизоида, положим, уединенность, замкнутость, и на этом выступает… Тогда мне было совершенно непонятно: когда он перебирал больших исторических лиц, то у него выходило то, что они сильные, чрезвычайно сильные люди и, между прочим, шизоиды, замкнутые, ничем не интересуются и т. д. А я считаю, что замкнутость есть производная черта, причем она может быть вызвана и другими причинами. Я могу быть не слабым, а сильным, но замкнутым. Примером этого можно привести людей выдающихся, пророков, фанатиков, у которых заберется мысль в голову, и они живут с этой мыслью, с этой точки зрения оценивают значение всей обстановки. Замкнутость часто соединяется со слабостью, это понятно. Раз я слабый, то мне социальная жизнь является самой тяжелой, невыносимой вещью, я чувствую себя хорошо тогда, когда нахожусь один, не надо ни с кем считаться. У слабого типа шизоидность выражается как результат слабости. Человек не выносит сложной обстановки. Я хотел сделать эту поправку. Вдруг эти шизоидные черты находятся у очень сильных людей! Шизоидность у сильных — это особая штука, а у слабых это есть результат слабости и больше ничего» ( 137, т. 2, с. 512—513).