Роже Дадун - Фрейд

В ассоциациях, связанных со сновидением, возникает ряд слов и имен: Пелагия - плагиат, кнедлик, Брюкке, флейшль (Fleisch - мясо, как слово Fleischknodet) и т. д." который удовлетворяет во Фрейде жажду мести: "Это что-то вроде реванша, поскольку мое имя бесчисленное число раз служило объектом сомнительных шуток". Анзье уточняет, каким образом в этих шутках использовалось имя Фрейда: "Как известно. Die Freude, - пишет он в книге "Самоанализ Фрейда", - означает "радость". По-немецки "Freudenmadchen", как по-французски "девушки веселого поведения", означает "публичных женщин"..., с которыми связаны ассоциации Фрейда в сновидении "Граф Тун" и которые появляются вновь в следующем сновидении. В этом плане сон "Три парки" отвечает сцене в публичном доме". Поразмыслив, Фрейд обнаружил бы свое имя переведенным на французский язык в имени героя "Набада" АДоде - господина Жуайоза ( Joyeuse, что в переводе с французского означает "радостный" ).

Турецкий мотив, возникавший уже в случае забывчивости имени Синьорелли, когда тесно переплелись темы секса и смерти, отражает важную сексуальную тематику, о которой Фрейд упоминает лишь вскользь: "Незнакомец с удлиненным лицом и остроконечной бородкой, помешавший мне надеть пальто, похож на торговца из Спалато, у которого моя жена купила очень дорогую турецкую ткань. Его звали Попович - двусмысленное имя...", смысл которого переводчик поясняет в сноске: "Роро" в фамильярном немецком языке (которым особенно пользуются дети) означает женские половые органы". Гринстейн, в свою очередь, добавляет еще одно значение - "зад или ягодицы" и сопоставляет окончание "вич" с "witz" - в переводе с немецкого - шутка. Фрейд делает следующий вывод: "Одной из мыслей, пришедшей на ум во время сна под воздействием голода, была такая: "Нельзя ничего упускать, нужно брать все, что возможно, даже если это впоследствии будет казаться ошибкой; надо пользоваться любой возможностью, жизнь слишком коротка, смерть неизбежна". Поскольку данная мысль имеет одновременно сексуальное значение - желание не останавливаться перед угрозой ошибки, - это carpe diem ( Carpe diem (лат.) - "лови день", то есть пользуйся сегодняшним днем, лови мгновение ) должно опасаться критики и прятаться за сновидением. К этому добавляются все противоположные мысли, воспоминания о времени, когда хватало духовной пиши, все запреты и угрозы особых болезней".

Прокомментировав многочисленные литературные ссылки, питающие и освещающие ассоциации Фрейда ("Поэзия и правда"), "Ифигения в Тавриде" Гете, "Ипатия" Чарльза Кингслея из которой Фрейд заимствовал "Пелагию"), Гринстейн подходит к более детальной и широкой интерпретации, которую дает в конце своего исследования "Трех парк", опубликованного в "Новом журнале по психоанализу": "Усталый, голодный и мучимый неким сексуальным желанием, Фрейд лег спать. В сновидении сексуальные влечения, не нашедшие "реального выхода", объединились с чувством голода и привели его к ощущению, подобному "ностальгическому влечению ребенка к груди матери". Однако обращение к детству желаний и влечений оказалось пугающим, поскольку требовало запретных объектов кровосмесительного плана, в частности было направлено на сестру. Из-за этих желаний Фрейд опасался самого худшего наказания со стороны одного из родителей или обоих сразу. Ассоциации, связанные со сновидением, заставляют предполагать, что он выбрал пассивную гомосексуальную защиту от этих страхов. Кульминационная точка сна, когда он установил "дружелюбные" отношения с незнакомцем с удлиненным лицом и остроконечной бородкой, отражает его желание того, чтобы его отец был "дружелюбен" и, как следствие, не наказал его за запретные сексуальные и агрессивные влечения".

Можно вслед за Анзье углубиться в данный вопрос еще больше и выявить отношение Фрейда к матери: "Фрейду, - пишет он, - с большим трудом удавалось изобразить мать в качестве разрушительницы, злой и несущей смерть. ...Потребность защитить идеализированный образ матери является доминирующей чертой Фрейда". Но эта черта, возможно, скрывает более главную, более глубокий, если можно так выразиться, узел психики Фрейда, неясный и почти мистический, где связаны мать и смерть; как сфинкс, мать выступает в смертоносном образе: она несет смерть (но не приносит ее!) на своих! могучих и благородных плечах, она идентифицируется" с жизнью и любовью столь мощно, что способна привести, через страх кастрации и смерти, к другой правде, высшей - самой Смерти. Если Фрейд столь редко и скупо прибегает, как мы заметили, к фигуре матери, то это, по-видимому, потому, что считает ее центральным очагом, ядром, не требующим упоминания, через которое получают свои наименования многочисленные теоретические выкладки, через которое удается назвать своим именем, то есть конкретно проследить ее работу, выявить направление атак и отступлений, раскрыть ее, разоблачить, объяснить и т. д., чего никому до него не удавалось сделать с такой смелостью и силой, - саму Смерть...

Связь матери и смерти находит яркое выражение в детском сне, кратко описанном Фрейдом в "Толковании сновидений", страшном сне, который он увидел в возрасте семи-восьми лет и интерпретировал лишь тридцать лет спустя.

"Он был удивительно четким, - пишет он, - и позволил мне увидеть мою нежно любимую мать спящую, с особенно спокойным выражением лица, которую внесли в комнату и положили на кровать два (или три) персонажа с птичьими клювами".

Крики ужаса маленького Фрейда разбудили родителей, и ребенок успокоился, увидев свою мать живой и здоровой. Полу^еловеческие, полуживотные образы, комментирует Фрейд, идут от Библии Филиппсона: "Я полагаю, это были боги с головами ястребов, изображенные на египетском погребальном барельефе". К мотиву смерти примешивается сексуальный мотив: на немецком жаргоне "коитус", как пишет Фрейд, обозначается словом Vogein от Vogel (птица); это непристойное слово Фрейд впервые услышал из уст своего маленького соседа по имени Филипп.

Погруженный в странный и таинственный египетский свет, с фантастическими и пугающими персонажами и атмосферой смерти, исходящей от лежащего материнского тела, этот страшный сон иллюстрирует сделанное выше замечание об особой связи между матерью и смертью. Для этого нужно произвести обращение в свою противоположность образов сновидения и их взаимоотношений - этот процесс настойчиво рекомендовался Фрейдом как по причине его эффективности для интерпретации, так и потому, что он отвечает логике бессознательного. Следовательно, это уже не мать несут персонажи, имеющие отношение к обряду смерти ("погребальный барельеф"), не она лежит на кровати при смерти; наоборот, она поднимается с кровати, полная любви и жизни, выходит за пределы комнаты и сама несет эти образы смерти, монстров, принявших определенное обличье, которых, конечно же, больше, чем "два или три". Чтобы избежать употребления двусмысленного термина "смертоносная" ("mortifere"), обозначающего несущего смерть, вероятно, лучше дать фигуре матери, принимающей смерть, освобождающейся от нее и несущей ее, имя Мортифер (Mortifer), звучащее как отголосок далеких глубин, созвучное имени Люцифера, часто использовавшемуся Фрейдом в его исследованиях.