Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

Если пост внутри сообщества практикуется по определенным правилам, как ритуал, то, конечно, он может принести пользу и привести к духовному очищению, а также поможет удостовериться в принадлежности к религиозной или светской группе. Так называемый священный пост может также вызывать измененные состояния сознания. Когда мы имитируем поведение «примитивных народов», у нас быстро встает вопрос о гарантированных основаниях принадлежности к группе. У таких народов изменения тела и галлюциногенные наркотики представляют собой средства, которые служат проявлением и составной частью существующей групповой культуры и вместе с этим идентичности. Этого индивиду нашего, крайне неритуализированного общества никогда не достичь с помощью аналогичных средств.

Про ритуализированные параллели с булимическими нарушениями пищевого поведения я сам слышал при посещении ашуаров, племени индейцев в джунглях Амазонки. Вся семья встречается там только один раз в день утром, в остальном каждый делает, что считает нужным, и ест, когда чувствует голод. Утром все сидят вместе, и каждый рассказывает о себе, о своих проблемах или конфликтах, мечтах, планах. При этом никто ничего не ест, но все пьют очень много чая из определенного растения (нам сказали, примерно четыре литра), который вызывает рвоту. Ашуары чувствуют себя после этих встреч очищенными и освобожденными, что можно приписать как разговорам, так и рвоте, так как и то и другое может иметь очищающий эффект (говоря нашим языком, освобождать от давления Супер-Эго). Подобное поведение замечено Гарве (Garve 2002, S. 79) среди «колышкогубых людей» (Зоэ или Ботуру на Рио-Купинапанема, бразильская Амазонка), но здесь оно имеет место в рамках обширных ежегодных празднований после сбора урожая: каждый из мужчин племени получает ферментированный напиток из сладкого картофеля или маниоки. «Примерно трехлитровая чаша пустеет с невероятной скоростью, все выпивают почти одним большим глотком. Брюшная стенка вспучивается, глазные яблоки вылезают как при глаукоме и становятся стекловидными. Затем следует массовая рвота. По-видимому, ритуал внутреннего очищения. Это занимает много времени, пока все полностью не опустеют. Затем снова и снова одно и то же зрелище, пока все <���…> не напились до состояния транса и их не вырвало». В отличие от одинокой булимички, здесь рвота происходит в полной гармонии с группой.

Что будет называться тучностью, конечно, зависит от существующего общественного идеала тела. Например, в мусульманских странах при известных условиях ценится то, что заставляет нас морщить лоб или качать головой. Наш идеал стройности стал складываться с 60-х годов, когда Твигги как идеал фигуры стала мешать росту потребления, вызванному «экономическим чудом». Некоторые авторы считают Твигги, а также идеал кукол Барби ответственными за значительное увеличение частоты анорексических расстройств пищевого поведения. Но, по моему мнению, одного только образца или социального идеала недостаточно, чтобы быть причиной серьезных расстройств, хотя пациент будет использовать это как один из факторов для целей своей болезни. По сравнению с господствующим идеалом тела полный человек не имеет шансов на успех. Часто за симптоматикой, наряду с оральной жаждой, с помощью которой он тщетно стремится восполнить совсем другой — эмоциональный — дефицит, скрыто желание установить защитный барьер в отношениях с другими. Однако пациент все равно часто переживает сильный стыд в контакте с людьми вследствие своей полноты.

В начале этого раздела я хотел бы напомнить о том, какие функции обретает тело, когда становится объектом насилия вследствие диссоциации, и чьей репрезентацией оно может служить:

1) тело становится объектом агрессии (как ребенок из прошлого, который подвергался насилию и недолжному обращению);

2) тело или его часть посредством агрессивного агирования превращается в сопровождающий и тем самым «положительный» материнский объект; здесь можно подумать о теплой, стекающей по коже крови при самоповреждении;

3) при самоповреждающем поведении, особенно в отношении собственной кожи, становится очень ясно, что граница «я-тело» создается искусственным путем, и она встает на место слабой, ненадежной границы «Я».

Я бы хотел также напомнить о том, что в последних исследованиях, включающих теорию привязанностей, телу отводится большая роль в развитии младенца. Огден (Ogden, 1989) придает центральное значение «режиму аутистического касания» досимволического, доречевого опыта. Физические ощущения посредством «образования ограниченных поверхностей» и «образования досимволических связей» (S. 51) основаны на тактильном контакте субъекта и объекта. Другие исследователи, а именно Фонаги и Таргет (см., например: Fonagy, Target, 1995, S. 294; 2007), постоянно подчеркивают значение функций ментализации и символизации, которые первоначально берет на себя мать младенца (в расширенном понимании контейнирования). Если эта материнская функция выполняется в недостаточной мере, «обязательно нужно найти другие формы обретения психического опыта. К ним относятся, например, самоповреждающее поведение и агрессивное поведение, направленное вовне» (Fonagy, Target, 2000, S. 965 и далее).

Это означает, что такого рода дети, ставшие жертвами пренебрежительного отношения, ищут пути, чтобы осуществить патологическое контейнирование неинтегрируемых, несимволизированных психических переживаний, и используют при этом прежде всего собственное тело. Можно вспомнить депривированных маленьких детей, которые бьются головой об стену, или Iactatio capitis nocturna, посредством которого ребенок укачивает сам себя, бесконечно раскачиваясь всем телом туда-сюда. Таким образом, деятельность тела ведет к самоуспокоению (Ogden, 1989, S. 72 и далее), страх самоуничтожения держится под контролем (там же, S. 70).

Раскачивание служит в этом случае самоутешением и аутоэротической стимуляцией, как будто ребенок становится матерью для себя самого (Mahler et al., 1975, S. 71).

Следующий отрывок из письма известной художницы Ники де Сен-Фалль к своей дочери отчетливо демонстрирует связь между детскими травмами, необходимостью подавлять адекватные аффекты и вытекающего из этого самоповреждающего поведения:

Атмосфера нашего дома была удушающей, словно в инкубаторе, пронизанной моралью и приличиями. Тем летом мой 35-летний отец засунул руку в мои трусики. <���…> Внезапно он начал исследовать мое тело совершенно новым образом. Во мне смешались стыд, желание, стеснение и страх. Отец сказал: «Не двигайся…» Я была послушной, словно робот. <���…> У отца была ужасающая власть надо мной, какая бывает у взрослых над детьми. Я могла бы защититься, как и хотела, но он был сильнее меня. Моя любовь к нему обернулась презрением. Он подорвал мою веру в человечество. …