Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

Йоханна. У меня такое чувство, что у меня больше нет сил. Конечно, что-то поменялось, улучшилось.

Штеффи. Но резать себя… Ведь человек это делает, когда ему очень плохо?!

Карла ( которая до сих пор молчала ). Это звучит страшно: как будто кто-то другой это делает…

Доктор Х. ( Йоханне ). Да, вы могли бы сказать, что сейчас нет никого, кто причиняет вам боль. Но с приступами самоповреждения все двояко. Вы подразумеваете не только себя и свое тело, но и агрессора. Целый сонм агрессоров: католические священники, коллега вашего отца и в особенности подросток-садист, который держал вас в заложницах и насиловал, когда вам было 15. Вы тыкаете их носом в вашу боль, вашу кровь, ваш гнев. «Это вы сделали меня такой!» Если бы ваш бывший возлюбленный, тоже стоящий в этом ряду, знал об этом, он, вероятно, чувствовал бы себя виноватым.

Йоханна. Да я лучше сдохну, чем расскажу ему!

Марта. Он еще этого не понял? Ты же была совершенно истощена и провела месяцы в психотерапевтической клинике.

Йоханна. Может быть, он что-то заметил, понятия не имею. У меня перед глазами встает картина, как мой бывший проходит на работе мимо моей двери со своей новой пассией, из-за которой он меня бросил, здоровается со мной и держится с ней за ручку, словно хочет мне сказать: «Посмотри, что я тебе тут принес», — и тогда появляются все эти священники, тот подросток, и все они будто монстры, а я стою среди них. Но в то же время меня больше совершенно не волнуют столкновения с ним.

Рената. Но откуда у тебя в голове этот образ, где он вместе со всеми монстрами?

Йоханна. Хватит, я не хочу больше. Где-то во мне говорит голос, что я уже обо всем поговорила: «Все выпустила, чего ты еще хочешь?»

Доктор Х. Голос усмиряет вас, это тот же голос, что берет в руку нож. Еще много чего осталось, и все должно выйти наружу.

На следующей индивидуальной сессии (Йоханна проходит комбинированную терапию) она снова говорит о самоповреждении.

Понятно, что я сама себя раню, поскольку рядом нет никого, причиняющего мне боль. И все время этот голос, который говорит мне: «Ты ничего другого не заслужила». С одной стороны, он хочет быть среди людей, хочет контакта, но о партнере даже не решается задуматься. Когда я договариваюсь о встрече, я чувствую себя хорошо, но чем ближе назначенное время, тем сильнее хочется сбежать. Я отменяю встречу, остаюсь дома, где почти невыносимо находиться, потом упрекаю себя, оказываюсь в жутком напряжении, впадаю в ступор, потом хватаюсь за нож, самоповреждение… У меня был жуткий ночной кошмар: меня преследовали, было ужасно, я кричала в панике, а потом проснулась и не могла снова заснуть. Тогда возникла потребность встать и снова взять нож, порезать себя, но я этого не сделала.

Я говорю: «Я полагаю, вы хотите избежать кошмаров с помощью самоповреждения, держать их под контролем». — «Но вместо этого я как сумасшедшая била себя по голове!» — «Но ведь кошмар же был в голове».

Пока группа обсуждает необходимость психофармакологии, а именно способность таких препаратов подавлять агрессию, и Карола указывает на то, что речь идет именно об агрессии, Йоханна, испытывая стыд, хватается за возможность рассказать о своем самоповреждающем поведении. Оно началось за три года до этого, спровоцированное расставанием с партнером. Сейчас из-за проработки проблем в отношениях в группе она снова об этом вспомнила. Йоханна видит этих партнеров в ряду мужчин-агрессоров, будто эти мужчины внутри нее, стали частью ее «Я». Вдруг участник группы говорит: «Как будто это кто-то другой».

Речь тут же заходит о динамике Супер-Эго: будто есть два человека, «Я» и минимум две части Супер-Эго, одна из которых наказывает ее самоповреждением и направляет предназначенную насильнику агрессию против собственного тела, а вторая к тому же осуждает ее за то, что она так слаба и снова сделала «это». И в отношениях с «агрессором» присутствовало расщепление на взрослое «Я» и детское «я-жертву». Хотя в группе впервые появляется возможность поговорить об этих садомазохистских отношениях и травматизации посредством «брошенности» партнером и связи актуальной травмы с историей жизни, терапия не приводит к позитивному финалу.

Когда Йоханна говорит: «Я раню себя, поскольку больше нет никого рядом, кто бы причинял мне боль», — она говорит это саркастически. Это упрек в том, что рядом нет никого, кто плохо бы с ней обращался, хотя на самом деле рядом должен быть кто-то, кто ее любит. Но и этого она тоже боится: не ходит на встречи, как будто альтернативным возможностям она доверяет еще меньше, чем своему негативному опыту. Йоханна демонстрирует расщепление: образ ее матери несмотря ни на что положителен, Йоханна живет в тесном соседстве с ней и сестрой, она мало общается с людьми за пределами оставшейся семьи, а отец давно умер. Все плохое содержится в агрессорах из прошлого. Ее бывший партнер в их числе, но когда он снова с ней сближается (хотя у него все еще есть другая женщина, ее соперница), она позволяет себя соблазнить, она разрывается между влечением и отвращением. Йоханна все в большей мере переживает терапию как требование сепарироваться от агрессора и его предшественников, как инстанцию, которая затрагивает больные вопросы, как будто терапия создала ее ужасную внутреннюю амбивалентность. Следствием становится безмолвное прерывание терапии некоторое время спустя, когда она не может больше выносить напряжение между своей зависимостью и желанием сепарации.

Андреа Гиллер также проходит комбинированную терапию в группе Марты и Йоханны. Иногда сессия отменяется и восполняется впоследствии сдвоенной сессией. Объявленная двойная сессия вызывает у нее страх, и она говорит, что лучше уж я раню ее заранее, ведь у меня есть оружие! (Функция границы!) Андреа сейчас около 40 лет, она всегда была тесно связана со своей матерью. Отец давно умер, у нее никогда не было ни партнера, ни сексуальных отношений, но она успешна в работе, пользуется признанием, у нее много знакомых и друзей. «Такое тоже должно быть, — говорила она себе, — это всегда существовало, например, в буржуазных семьях, где незамужних тетушек принимали в семью». В какой-то момент она почувствовала, что больше не выдерживает стресса в офисе и работы вообще, врач посоветовал ей лечебницу в психосоматической клинике, где, конечно, в каждой терапевтической группе заходила речь о сексуальном насилии. В этой клинике у Андреа случился флэшбек, она ясно вспомнила насилие со стороны отца и могла даже назвать точную дату: оно началось, когда девочке было шесть, а мать была в больнице после рождения сестры, и продолжалось ровно два года, до тех пор пока сестры не перестали спать в родительской спальне и не получили собственную детскую. У нее в голове всегда был образ любящего отца, и теперь она почувствовала себя очень сконфуженной, расщепленной: «отец любит меня (физически)» — «отец насилует меня (тело и психику)». Она вспоминает, как отец коварно говорил тогда: «Я делаю это с тобой, потому что люблю тебя больше мамы, поэтому ничего не говори ей, чтобы она не расстроилась!» Когда слышишь такие слова, сразу понимаешь, что подразумевал Ференци (Ferenczi,1933) под смешением языков взрослых и детей, когда смешиваются понятия любви, ведь ребенок еще хочет родительской любви от тех, кого он по-детски любит, и сталкивается с тем, что отец насильно выворачивает эту любовь наизнанку в сексуальном смысле.