Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

После многолетнего перерыва Андреа пошла на могилу отца и обнаружила ее совершенно запущенной. На следующий день она отправилась туда с садовыми ножницами и секатором, все привела в порядок и с особым удовольствием обрезала заросли. Я спрашиваю, не отрезала ли она при этом еще кое-что. «Да, — говорит она, — каждый сучок и задоринку, все сравняла с землей…» Она плачет. Она думала, что удовлетворит свою «потребность в отце», но испытывает жгучую боль. Я говорю, что ей нужно отделиться от трех отцов: от любящего отца до насилия, который частично восполнял дефицит материнской заботы, затем от отца-насильника и от надежды на отца.

К сожалению, этого «отрезания» секатором, символической кастрации инцестуального отца было недостаточно, чтобы Андреа перестала «резать» свое тело. Она оборвала контакт с матерью, но затем увидела ее на платформе поезда. Мать просияла от радости, она смеялась и махала рукой. Андреа совершенно не хочет ее видеть, но подумала, какой старой выглядела мать и что она может умереть, и плакала от этих мыслей по возвращении домой. Она совсем не понимает этого, думает, что давно покончила с матерью и эта смерть не будет утратой. Я говорю: «Даже когда человек давно не хочет видеть родителей, потому что слишком много сил занимает отработка того, какими абьюзивными или невнимательными они были, когда человек думает, что преодолел эти отношения и избавился от потребности в них, смерть значит еще один этап, с которым словно окончательно исчезает надежда, что они еще исправятся, покажут себя как настоящие заботливые родители. Хотя это противоречит здравому смыслу, ведь надежда эта основана не на реальности, а на фантазии, к тому же бессознательной, в то время как смерть обрывает реальные отношения».

В то же воскресенье у нее возникли «очень яркие образы» ситуации изнасилования, когда ей было шесть или чуть больше. «Эти образы делают меня больной!» Я говорю, что это не образы, а то, что тогда произошло, то, что отец с ней сделал, а мать не смогла пресечь. Дверь в детскую всегда была заперта, и там не должен был гореть свет, единственное, что разрешали, — не задергивать шторы в темное время. Когда приходил отец, она тут же «телепортировалась», а он сливался с узором на обоях, рассматривал блики света на ней. «Меня словно было двое» (это паратравматическая диссоциация).

В то время как в контрпереносе я реагировал на описание актуальных отношений с матерью несколько «послеобеденно» вяло, почти сонно, тут я совершенно очнулся. Описание изнасилования было довольно безэмоциональным, но я совершенно погрузился в идентификацию с ребенком, почувствовал тихий ужас и отчасти бесконечную грусть. Я заговорил о том, что отец должен был бы провести пять лет в тюрьме, если бы нашелся судья, который бы встал на место ребенка (как я сейчас), осознал бы ужасное, грубое изнасилование, невыносимое (поэтому «телепортация»). Пять лет без права на досрочное освобождение! Но тогда, продолжаю я, мать бы упрекала ее: «Как ты могла так с нами поступить, на что мы теперь будем жить, соседи судачат, нам нужно оставить прекрасную квартиру, переехать, все потерять!». И ребенок был бы виноват, так же как теперь она все время чувствует себя виноватой. Она рассказывает, что после изнасилования ее постоянно рвало, но при этом приступы тошноты не будили ее и ее рвало прямо в постель. Мать постоянно жутко ругалась, что можно было заранее понять, а теперь опять приходится менять постель среди ночи! Я говорю, что это безумие, что сперма будто не пачкала простынь и мать ничего не замечала, а теперь ребенок снова был виноват в том, что постель испачкана. Комичным образом рвота не прекратилась после того, как прекратились изнасилования. Я говорю, что ее тело по-прежнему хотело сообщить что-то матери, и это должно было продолжаться, потому что мать не могла понять.

Как я поступаю с флешбеками? Я говорю, что это не образы травмы, а реальные события. Таким образом я озвучиваю образы, объясняю их и соматизацию. Я выступаю свидетелем, так сказать, беру ребенка за руку, выступаю на его стороне, выступаю судьей, который выносит лаконичный приговор, выступаю третьим, взрослым, которого тогда не было.

Спустя некоторое время она решается поговорить с матерью об инцесте. Похоже, мать совсем ничего об этом не знала, а свое нежелание общаться с матерью Андреа мотивировала ее алкоголизмом. Но она открылась сестре и спросила, хочет ли та присутствовать при разговоре, и сестра согласилась. Андреа рассказала ей об инцесте за два года до этого, сестра была возмущена и говорила, что нужно все сказать матери. Андреа позвонила матери и сказала, что хочет поговорить. Мать с радостью согласилась, но тут же заговорила о повседневных мелочах. Как будто они виделись только вчера, и как будто Андреа не исчезла из жизни матери три года назад. Мать добавила, что будет рада разговору. У Андреа возникает мучительное чувство вины: она словно бросает мать на нож, мать так простодушна и радуется, в то время как она хочет объявить ей своего рода войну, т. е. фактически закончить отношения. Она чувствует себя виноватой, чувствует себя агрессором, но успокаивает себя: «Сегодня я себя порежу, и никто мне не помешает!» (И сессия тоже.) Вечером она режет себя, но не чуть-чуть, как обычно: она наносит себе 30-сантиметровый порез на внутреннюю часть левой руки. После этого она спокойна, ее больше не мучит чувство вины. Я говорю ей, что не только чувство вины стало меньше с привязанным к порезу самонаказанием, но и вместо того, чтобы бросить мать на нож, она сначала режет себя, к тому же она ясно обозначает сепарацию от матери самоповреждением, она «отрезает прошлое». Она больше не хочет быть жертвой, хочет ясно сообщить матери, что стала жертвой чудовищного насилия со стороны отца и мать ее не защитила. Это проведение границ, отделение от системы насилия. Но она не хочет стать агрессором в отношении матери, поэтому она совершает «преступление» над собственным телом, чтобы отделиться от всей системы «насильник — жертва». Эта система была, так сказать, вмонтирована в «Я»/«я-тело». В качестве третьего фактора можно предположить, что текущая кровь символизирует заботу о себе: когда она теряет мать, она питается самой собой (тело выступает матерью). Она рассказывает о предстоящем разговоре с матерью и в группе, говорит о страхе потерять сестру, которая может возмущенно отвернуться. Но в группе стыд гораздо сильнее, поэтому она не говорит о самоповреждении. Участник группы спрашивает: «Чего ты хочешь от разговора? Примирения и нового начала отношений или чего?» — «Нет, бога ради, я ненавижу, когда она пытается меня обнять, я хочу окончательного расставания, сжечь мосты!» — «Порвать с прошлым», — констатирую я.