Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

Вот пример потребности в контакте в сочетании со страхом близости, если кто-то появится, т. е. пример постоянной амбивалентности пациентки: многие ее коллеги заболели, и она, конечно, оказывается той, кто работает за нескольких человек, с одной стороны, потому, что не может сказать «нет», с другой — потому, что боится остаться одна в своей квартире. Тяга к самоповреждению при этом растет. У нее идет носом кровь, что «само по себе нормально», но она предполагает у себя нарушение свертываемости крови и принимает еще и антикоагулянты! Она, конечно, знает о бессмысленности своих действий, ведь лекарство вызывает именно ту болезнь, которой она боится (сначала ипохондрически), искусственно, как при синдроме Мюнхгаузена. Теперь она хочет пойти к врачу. При этом она чувствует себя совершенно расщепленной и диффузной, в том числе и из-за неуверенности в том, больна ли она, вызвала ли она болезнь произвольно, что случится, если врач все-таки обнаружит болезнь, и тогда Йоланде потеряет контроль над ней и над ее лечением. Иначе говоря, она хочет, по меньшей мере, контролировать болезнь, которой боится, даже если она сама ее и вызывает! (Это подобно суицидальному поведению из страха смерти.) Ей страшно, что кто-то окажется слишком близко. Но, когда она больна, она знает, что родители всегда заботились о сестре, которая всегда была больна, заботились только о ней. Сама она может заболеть очень сильно, но степени болезни сестры она никогда не сможет достичь, а уж тем более превзойти ее в болезни.

21 июня

После девяти месяцев индивидуальной терапии перенос начинает обретать все более негативные черты. Она не может выносить молчания: молчание возникает после того, как она спровоцировала конфликт вопросом, зависит ли она еще от родителей или нет, на что я сначала отреагировал, но потом решил промолчать.

На мое молчание она отреагировала очень напряженно и тут же подумала о петле и пистолете, т. е. свой гнев она может облекать только в суицидальные фантазии. Но после этого она все больше злилась на меня за то, что я держу ее «голодной на расстоянии вытянутой руки». С упреком она говорит, что я не могу себе даже представить многих физических состояний в стрессовых ситуациях, когда грудная клетка готова взорваться, а конечности и голова словно уже отвалились. Тогда она должна расковыривать себя столовым ножом, кровь при этом не так уж важна, ведь она сразу идет вглубь, пока не «обнаруживает знакомые структуры». Когда она видит ребро или связку, она узнает то, что учила на уроках анатомии, и успокаивается.

6 сентября

Она играет со своей суицидальностью, и это хождение по острию ножа, она словно подросток, который на полной скорости подносится к краю пропасти и принимает возможность падения. При этом у нее возникает приятное чувство того, что она может все контролировать. Возможность контроля имеет такой же двойственный характер, как и булимия: она достает себе в больнице «смертельные» таблетки в ампулах и потом целый день думает о том, что могла бы это сделать, а вечером выбрасывает их, чтобы на следующее утро начать ту же самую игру. Орудие убийства становится «положительным объектом»! Именно потому, что она может им управлять. Это компонент суицидального поведения — неконтролируемое ощущение облегчения и освобождения от смерти, вызванной своими руками. Йоланде рассказывает о том, как она завороженно читала рецепты «надежного самоубийства» в Интернете, разобралась в вопросе и переписывалась с другими потенциальными самоубийцами. Там советуют отказаться от инъекций, потому что большинство претендентов не умеют обращаться со шприцом — Йоланде это, конечно, не касается. В контрпереносе я ощущаю постоянное возмущение, гнев и потребность избавиться от нее. С другой стороны, я смотрю на нее круглыми глазами, немного подергивая, даже пожимая плечами, как я бы смотрел на больного, защищающегося от бесконечной скорби и пустоты ребенка, которому нельзя помочь. Мой гнев происходит от беспомощности. Я говорю ей что-то похожее, но она чувствует, что я ее не понял, и гневно возражает, что я оставил ее одну, потому что запретил ей лечить себя саму тимолептиками. В половине второго ночи она все же не может мне звонить, а то я отправлю ее к невропатологу, но там ей две недели пришлось бы ждать приема! Но в этом месте я чувствую себя очень уверенно и говорю ей, что я абсолютно защищаю сеттинг и договоренность о том, что за медикаменты отвечает психиатр. Если бы я и хотел играть во врача, давать ей указания и выписывать медикаменты, то она меня уж точно опередила в своей идее самодиагностики и самолечения, ведь она же лучше знает, какие хочет пить таблетки. Она всегда впереди, как черепаха перед Ахиллесом. Я говорю ей, что хуже всего для нее было бы быть не в состоянии что-либо делать, ничего больше не контролировать, в том числе ту часть, которая уничтожает ее. Я больше ничего не говорю, но в начале следующей сессии она достает из сумки две упаковки с ампулами и отдает их мне. Несколько недель спустя она звонит мне и говорит, что не может прийти на первую сессию после осенних каникул, потому что у нее пневмоторакс [25] Попадание воздуха в промежуток между плеврой и легким, которое приводит к коллапсу пораженного легкого. — Прим. авт. … Затем она рассказала, что в выходные она не могла вынести пребывания наедине с собой и готова была «разорваться» от напряжения. Сначала она уколола себя канюлей в промежуток между легкими и не была уверена, что именно она задела, ей было плохо, и вечером она отправилась в больницу. Там она почувствовала, что дежурный врач не принимает ее всерьез, он сказал, что ничего страшного не случилось и ей нужно пойти домой и отдохнуть. Дома она в гневе на врача взяла внутривенный катетер и снова уколола себя между ребер! Тогда она испугалась того, что делает, и пошла в другую больницу, а там ей поставили диагноз «спонтанный пневмоторакс». (Он ни в коей мере не был спонтанным, но Йоланде об этом, конечно, не сказала.) Якобы у молодых людей такое случается, сказал врач. Она ощутила триумф: никто ничего не заметил! Она хочет, чтобы ее принимали всерьез, но никто не должен видеть ее насквозь. Можно сказать и так: она хочет контакта, но не близости, которая может стать слишком опасной. Потому что когда врач сказал, что ей нужно на ночь остаться в больнице на обследование и, возможно, придется удалить часть легкого, у нее случился приступ паники и она сбежала, ведь с ней хотели сделать что-то, что ей неподвластно, она чувствовала себя полностью зависимой.

Ни то, что врач отверг ее в первой больнице, ни предложение второго врача ей не подходило, она хотела все решать сама. Все это к тому же происходило в ситуации каникул в терапии, из-за которых она ничего не хотела делать. Происходящее связано и с отношениями: таким образом я получил сообщение о том, как ей больно остаться одной ( при этом ей не нужно было этого признавать ), реакция первого врача вызвала гневный протест, реакция второго — протест удовлетворенный: он принял ее всерьез, но не узнал ее по-настоящему, и его пугающий совет она тоже не приняла.