Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

24 января

После визита к родителям, во время которого у нее возникло чувство, что она достаточно отграничилась от матери, дома она провалилась в глубокую эмоциональную яму. С ощутимым стыдом она призналась, что она в течение двух часов стояла перед зеркалом, вырезая кусок кожи между шеей и грудью маленьким черным карманным ножом, подарком отца. Отчасти я сам догадываюсь, отчасти она признает, что она съела этот квадратный кусок кожи. Я пришел к этому потому, что она сказала, что он выглядел как леденец. Сначала она нюхала его, чтобы установить, хорошо ли он пахнет или воняет, хорошо ли с ней все. «Хотя, как медсестра, я отлично знаю, что внутри я не воняю». Потом она взяла кусочек кожи в рот и пожевала его и удивилась, что это не причиняет боли (!). В конце концов она проглотила кожу.

Это пример воплощения, инкорпорации части тела, которая символически приравнивается к материнскому объекту: Йоланде удостоверилась, что он хороший и что она сама хорошая после инкорпорации. Что часть ее тела означает, внешний объект можно узнать по одной детали: она предполагает, что жевание кусочка кожи может причинять боль ( кому на самом деле? )!

В контрпереносе из всех возможностей (шока, зачарованности, беспомощности, разочарования, раздражения, гнева) я выбираю, так сказать, научный интерес к самоповреждению, до того как паду жертвой шока или поддамся очарованию происходящего. Почти с радостью первооткрывателя я возбужденно говорю: «Это похоже на трихотилломанию и трихотиллофагию у детей с депривациями, вы знаете, что они вырывают волосы, чтобы почувствовать боль, жуют их и потом глотают! И психодинамически ясно значение этого симптома: с помощью части тела, которую они воспринимают как хорошую, дети создают себе материнский объект, который они инкорпорируют, чтобы придать себе ценности, стать полноценными. И волосы служат связующим объектом, мостом между ребенком и матерью. Можно часто наблюдать маленьких детей на коленях у матери, которые играют с ее ниспадающими волосами, многие подростки в регрессивных состояниях бесконечно накручивают свои волосы на палец…» Такой реакцией мне удалось найти золотую середину, я не хотел снова стать ни врачом, который упускает значения ее симптомов, ни тем, кто эти симптомы переоценивает, ни одним из двух врачей, к которым она обращается с пневмотораксом.

28 января

Она почувствовала потребность обратиться к невропатологу и инсценировала такую игру: она рассказывает врачу о двух сомнительных приступах, но при этом сама их настоящими приступами не считает. Она принесла результаты прошлых невропатологических обследований, в которых речь шла о пяти приступах, и она их все выдумала. И тут она пришла в большую клинику, где ей с самого начала все не понравилось. Ее обследовала неуверенная молодая женщина-врач, и они сразу стали спорить. Потом пришел специалист, который, судя по всему, что-то заподозрил. Он выписал ей медикаменты «против эпилепсии», но сообщил, что ему нужно сообщить в автоинспекцию, чтобы те лишили ее водительских прав. Это для нее слишком, она громко протестует и уговаривает его отказаться от этого плана. Дома она злится на себя за то, что проиграла в эту игру, и, как будто пытаясь что-то еще спасти, думает о том, что не хочет принимать лекарства. (Это бы значило, что она все-таки больна! Так же госпожа Арбейтер думала, что если она толстеет, она беременна, ведь беременные толстые! [26] См. случай Сабины Арбейтер в разделе «„Нежелательное желание“ иметь ребенка». ) Я пытаюсь убедить ее, что речь идет об игре, но она приводит громкие контраргументы. Тогда мне приходит в голову, что с пневмотораксом она устроила похожую игру и предупреждение о том, что часть легкого, возможно, придется удалить, тоже показалось ей слишком угрожающим. Когда я напоминаю ей об этом, она пристыженно настаивает, что я вечно слишком сгущаю краски. Но я оказался прав: после того, как она устроила себе абсцесс языка, она все время подвергала его манипуляциям, чтобы тот не заживал. Когда врач сказал, что, возможно, придется удалить половину языка, это было для нее слишком и она прекратила манипуляции. Но при этом она настаивала, что с невропатологом все не было игрой. Я фиксирую эту борьбу, потому что чувствую, что это борьба матери и дочери за власть. В моей голове возникли образы девушек с расстройствами пищевого поведения, чьи матери все еще хотят вторгнуться в их жизни и не могут прекратить навязывать им пищу. Я привожу примеры взрослых пациенток, чьи матери соблазняют их поесть (чтобы их потом вырвало) с помощью домашнего варенья, кабачкового пудинга или пакетов с заготовленной едой. Она бодро отвечает, что ее мать делает то же самое: при каждом визите приносит ей десять плиток шоколада, просто потому, что это традиция — давать ей шоколад, а сестре чипсы. Злит при этом то, что мать постоянно намекает, будто Йоланде слишком толстая. Каждый раз, когда она приезжает навестить родителей, ей дают замороженную еду или приготовленные матерью блюда на несколько дней вперед. В основном она забирает это с собой и ест это, ведь это хорошая пища, но иногда она нарочно оставляет мамину еду портиться и испытывает при этом злорадство. Мать постоянно хочет, чтобы они втроем (родители и Йоланде) пошли в сауну, ведь так здорово что-то делать втроем. Но она уже много лет этого не делает, потому что и отец, и мать отрицательно отзываются о ее фигуре.

Лекарства, прописанные невропатологом, подобны блюдам, приготовленным матерью, и если задуматься, то и пища терапии одновременно вызывает желание и страх.

21 февраля

Она видит мало снов, но тут ей кое-что приснилось: она сидит у меня в прихожей, я вхожу, и прихожая превращается в большую кухню. Там стоит грязная посуда, и я довольно резко говорю Йоланде, чтобы та ее помыла. Я приготовил еду, но там еще примерно 15 голодных детей (Йоланде комбинирует индивидуальную и групповую терапию), и ей не досталось еды, потому что она сделала что-то не так. Она с иронией спрашивает меня, что в этом сне можно проинтерпретировать как исполнение желания. Постепенно выясняется, что исполнение желания состоит хотя бы в том, что во сне она могла делать что-то, т. е. мыть посуду в качестве обмена ролями (она берет на себя ответственность за мать). Даже если она сделала что-то не так, это вызывает чувство вины, но оно лучше, чем стыд быть просто такой, ведь со стыдом она не может ничего поделать. Она говорит: «Я ничего не могла поделать с тем, что была так похожа на отца! Мать всегда говорила мне, что я невозможная, слишком вся в него». А отцу она казалась слишком уродливой. Она ничего не могла с этим поделать. К этому осознанию мне нечего добавить, и я молчу, а у нее вырывается: «Вы заставляете меня голодать на расстоянии вытянутой руки!» (Во сне я что-то готовил, но не для нее, а для голодных детей.) Я говорю, что самоповреждение и даже самоубийство — это нечто, что она может сделать с собой и своим телом, если я ничего не сделаю и оставлю ее. Это и попытка растормошить меня и вынудить меня изменить ситуацию так, чтобы я был рядом, мог признавать ее, сделать что-то для нее.