Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

Март

Ее отец был довольно беспечным человеком, ходил на работу, приходил домой, мало разговаривал, его мало заботили другие люди. Куда важнее ему был дом, который он строил 20 лет. Он постоянно повторял: «Когда дом построят, меня вынесут оттуда только ногами вперед!» Он имел в виду, что дом никогда не будет достроен или не должен быть достроен, потому что он в любом случае умрет, когда дом будет закончен, или, наоборот: дом не достроят, а он умрет раньше. Я спрашиваю, читал ли ее отец когда-нибудь Томаса Манна. Она отвечает, что ее отец вообще никогда ничего не читал. Она говорит: «Я бы не хотела иметь дом, чтобы там сдохнуть! Может, поэтому у меня такой беспокойный дух, и я вечно переезжаю». Я говорю ей, что в «Будденброках» Манн приводит арабскую пословицу «Когда дом достроен, приходит смерть», т. е. в готовом доме человек становится оседлым, уже никуда не двигается и не развивается, кривая жизни устремляется вниз, к смерти (ср.: Hirsch, 2006a).

Август

Она хочет снять квартиру с женщиной намного старше ее, врачом, и отбросила все сомнения, которые всплыли на групповой сессии. Сейчас, незадолго до въезда в новую квартиру, будущая соседка глубоко поранила Йоланде, пока резала хлеб, кроме того, Йоланде ударило током, пока она мыла демонтированные розетки в мыльном растворе. Йоланде начинает сессию, смеясь: «Теперь у нас хотя бы одна пациентка в больнице, все начинается хорошо!» Она подробно описывает все события, в том числе и чувство вины за то, что она неадекватно реагирует на происходящее. Я чувствую, что мной манипулируют, что я превращаюсь в чистую функцию, потому что Йоланде отказывается говорить о своих чувствах в связи с новой соседкой (с тех пор как Йоланде съехала от родителей, она всегда жила одна). У меня возникает ощущение, что ее смех и странная веселость — это буффонада, где одна за другой происходят неприятности (торт летит в лицо!), над которыми можно искренне посмеяться именно потому, что зрителя они не касаются. Она, очевидно, чувствует расщепление: одна ее часть однозначно поддерживает переезд, а другая не хочет его. Но я оставляю эти мысли при себе, потому что чем больше она смеется над своими злоключениями, тем большее значение я придаю тому, что переезд проходит под несчастливой звездой.

Мне бросается в глаза и смещение, которое можно понимать как позитивный результат развития: когда она пришла в терапию, она предавалась самоповреждению и с течением времени эти симптомы становились меньше, но деструктивная энергия пришла извне, и она чувствовала опасность со стороны начальника и малознакомого коллеги, который ее сексуально домогался. Но теперь она загадочным образом перенесла эту деструктивную энергию на новую соседку, теперь она разрушает ее тело несчастными случаями. Йоланде тут же говорит: «Да, я рассчитывала на то, что перед переездом со мной произойдет несчастный случай». Ей кажется ужасно страшной сама мысль о том, что такой перенос на соседку имел место, ведь ее нельзя контролировать, ей проще самой быть источником ущерба.

12 октября ( два года в терапии )

Она думает о сне, который видела раньше: ее тело лопается, и оттуда выбегают тысячи злых пауков, но она чувствует радость, что пауки вторглись в ее окружение и портят жизнь другим.

Во сне она радуется тому, что может избавиться от травматичного интроекта, но представление о том, что ее собственная интроецированная деструктивность в реальности загадочным образом смещается на ее соседку, внушает ей ужас.

Сегодня ей снится еще один сон: она сама разрезает свое тело (или это делает кто-то другой), и внутри она абсолютно пуста. Я говорю, что ее акты самоповреждения неизменно содержат один компонент: она пытается взглянуть внутрь себя, чтобы открыть себя, свое содержание, т. е. свою идентичность. Тогда она смущенно говорит, что это всегда было большим облегчением, когда она съедала кусочки кожи и они не были испорченными на вкус.

У Антье Ингерфельд в начале подросткового возраста тоже было чувство, что ее тело пустое внутри. Йоланде видит сон и об агрессивном содержимом тела ( пауках ), и о пустоте, ведь она не только хочет увидеть, что внутри у нее все хорошо, но и есть ли у нее внутри вообще что-нибудь.

6 декабря

Ей чаще снятся сны, и ее последний сон обо мне: я высокий и толстый, по-настоящему опасный, и становлюсь все толще. Ей страшно, и она прокалывает карманным ножом мой живот, пока я «не лопнул».

Во сне она проецирует негативное на тело терапевта. Дурное проникло теперь в ее окружение.

Она теперь постоянно жалуется на невыносимые условия на работе (в противоположность тому, что было раньше). Она опять кричала на пациента, она не может отграничиться от врачей и некомпетентных коллег, она направляет свою агрессию против самых слабых, которые постоянно чего-то требуют от нее, в то время как она сама ничего не получает «сверху». Но, с другой стороны, плохие условия ей подходят, ведь когда у нее были хорошие условия для работы в другой клинике, у нее гораздо чаще были порывы к тому, чтобы порезать себя карманным ножом, который подарил ей отец. Однажды она потеряла его, и это было для нее катастрофой (как утрата любимого переходного объекта, плюшевого мишки для ребенка). Она непременно хотела заполучить его назад, потом купила себе новый, но это была другая модель. За день до этой сессии она наточила все ножи в доме отцовским оселком, в том числе и карманный нож. Она спрашивает, хочу ли я взглянуть. Она стыдливо достает нож и снова прячет, но потом все же показывает мне и объясняет разницу между изначальным подарком отца (это похоже на разговор двух мальчишек о карманных ножах). Нож связывает ее с отцом. Мать однажды сказала, что отец хотел двух дочерей, но она этому не верит. Ребенком она гордо повторяла, что возьмет на себя отцовский бизнес, когда вырастет (а не «выйдет за папу замуж»). Когда она режет себя, она делает это сначала длинным ножом, а потом ножницами («слава богу, в этот нож встроены ножницы»).

Два года спустя, октябрь ( четыре года в терапии )

Она совершенно разбита после квалификационного экзамена на старшую медсестру. У нее болит левый голеностоп, она идет к ортопеду, который бесконечно рассказывает ей истории и советует ей эластичный чулок, рентген ничего не показывает. Она идет к другому врачу, делает МРТ, и у нее обнаруживается маленькая киста. Дома она думает, что она может ее нащупать. Она злится на неграмотного врача, который не принял ее жалобы всерьез. Гнев приводит к тому, что она, снедаемая жутким стыдом, колет себе в сустав воду для цветов. Самое плохое при этом, что она не может теперь пойти к врачу из-за колоссального стыда, ведь тогда все выяснится. Она сталкивается с жуткой дилеммой: она создала нечто, что не может пройти мимо врача, и он будет вынужден отнестись к ней серьезно, но теперь она не может к нему пойти. Врач уподобляется невежественной матери, он не замечает, что ей плохо. Теперь он должен увидеть, что он устроил, он виноват в том, что ей так плохо. Она бунтует и направляет гнев на врача против собственного тела. Это та же игра, что и с пневмотораксом: сначала маленькая канюля, после укола которой врач ничего не находит и отправляет ее домой. Потом большой катетер: теперь врач не может игнорировать симптомы, но ей слишком страшно подчиниться ему, когда есть риск операции, и она бежит. Когда она болела ребенком, родители недооценивали и игнорировали этот факт: «Да что, это ничего!» В сравнении с огромными физическими проблемами сестры ее жалобы ничего не значили. О сестре родители заботились до мелочей, не только о ее проблемах с суставами. Теперь пациентка убивает свой сустав, свой голеностоп, с помощью которого она не может совершить прыжок в новую профессиональную идентичность после экзамена. Я резко обрисовываю перспективы: с ампутированной ногой вы не сможете совершить ни шага вперед!