Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

Доктор Дженнифер Джонсон (снова врач-терапевт), около 45 лет, обратилась за психотерапевтической помощью, поскольку больше не справляется со своими сильными тревогами. Каждый раз, когда что-то случается с ее детьми, она впадает в панику. Когда ее 14-летняя дочь возвращается домой с верховой езды и жалуется, что у нее болит колено, она впадает в панику и думает: «Саркома кости!». Или вдруг она обращает внимание, что ее 16-летняя дочь выглядит бледной: она тут же думает о худшем, лейкемии, хотя дочь уже давно твердит ей: «Мам, ну, прекрати!». Когда ее муж постоянно жалуется на проблемы с сердцем, у нее развивается паника, и при этом собственное тело ее совсем не волнует. Есть и другой страх: иногда у нее случаются панические атаки в процессе врачебной практики. Однажды она ждала пациента, который опоздал, и подумала, что он не придет, все пациенты могут не прийти, ее существование под угрозой, со дня на день все может исчезнуть! В другой раз ей надо было подписать простой рецепт, и вдруг она просто не смогла больше держать карандаш и впала в панику, связанную с мыслями: «Речь идет о жизни и смерти! Это конец! Но мне все же нужно зарабатывать деньги, чтобы поставить детей на ноги, чтобы они могли получить образование. Доход моего мужа слишком ненадежен. В следующем году мой старший сын хочет уехать, чтобы начать учебу в университете (я его, конечно, поддержу)».

Она всегда все делала для своих детей, так сказать, пожертвовала собой, сняла с них все заботы. Она ни в коем случае не хотела быть такой, как ее собственная мать, которая совсем не заботилась о детях. С ними постоянно были няньки, «гувернантки». Сразу после рождения пациентки мать поехала на три месяца на воды, а новорожденную передали кормилице. Впоследствии гувернантка каждый год ездила на шесть недель к себе на родину, на это время детей — пациентку и ее брата — отдавали ей, и там их на все время оставляли в приюте. И в той же мере, в какой дети совсем не заботили ее мать, она определяла каждое маленькое и большое решение своих собственных детей, она решала, что им есть, что носить, а затем, конечно, на кого им учиться. В юности госпожа Джонсон интересовалась литературой и музыкой, и мать сказала ей: «Ты такая талантливая, потом сможешь заниматься этим в свободное время». Однажды мать, повинуясь порыву, обрезала дочери волосы под миллиметр, из-за чего она испытывала чудовищный стыд в школе. Все одноклассники покатывались со смеху и хотели погладить «ягненка». Однажды матери пришла в голову идея покрасить дочь в блондинку, та покорно согласилась и отказалась только от операции по коррекции носа, которую мать считала необходимой. (Если мать постоянно находит тело своей дочери неправильным и полагает, что его нужно исправить, можно также говорить о дисморфофобии по заместительству! ) При этом она унаследовала нос от отца; в глазах матери она была похожа на отца, и светлые волосы она тоже от него унаследовала.

Отец был очень занят. Хотя, когда он был дома, он полностью посвящал себя детям, как противовес доминирующей матери, он совершенно выпадал из их жизни. Госпожа Джонсон разрывается: с одной стороны, она всегда приспосабливалась к матери и ее желаниям, с другой — в ней есть бунтарская часть, которая при этом никогда не прорывается наружу. Она постоянно испытывает чувство вины в отношении матери, ведь той пришлось нелегко. Ее первый муж погиб при загадочных обстоятельствах, от этого брака у нее было двое детей. Она не хотела больше детей, но ради второго мужа согласилась; первый ребенок от второго брака был мертворожденным, и брат, который за ним последовал, должен был его заменить. Мертворождение — здесь госпожа Джонсон горько плачет — значит, что мать не может быть матерью; госпожа Джонсон плачет и о самой себе, поскольку она страдала от нехватки материнской заботы. В детстве ее всегда сравнивали с бабушкой, матерью отца. Бабушка погибла в войну в нечеловеческих условиях. С детства госпожа Джонсон постоянно думала: «Ты можешь умереть в любой момент!» Каждый день она думала, какое счастье лежать на чистой постели, иметь достаточно еды, перед сном она представляла себе, что утром она точно получит завтрак. Она постоянно думала, как же ей повезло в сравнении с тем, как страшно не повезло бабушке. Она не может точно вспомнить, но она полагает, что мать упрекала ее и требовала быть благодарной за все на свете. Сейчас у нее прекрасная собственная практика, она сама этого добилась и довольна. Но время от времени случаются эти ужасные провалы: во время панических атак она думает, что все плохо, что она все неправильно сделала, она совсем не чувствует себя врачом. У ее матери тоже иногда были приступы паники. Однажды в отпуске, в доме, где они отдыхали, никто не подумал о том, что надо купить хлеба, и мать закричала так, будто все должны были умереть с голоду: «Нет хлеба, нет хлеба!».

Становится все яснее, что госпожа Джонсон долгое время носит в себе чувство вины, которое вынуждает ее приспосабливаться к матери, мужу, детям и подавлять собственные интересы. Она должна быть благодарной. В ходе терапии она постоянно выясняет отношения с матерью. Однажды ей приснилось, что она была вместе с матерью, у матери импозантная внешность, и на ней красивое платье. Мать говорит, что сейчас июнь, время справить ее день рождения! — «Но в это время у меня день рождения!» — говорит госпожа Джонсон. — «Нет, у меня!» — возражает мать. Или другой сон: она оказывается в округе, где выросла, но квартал полностью разрушен, его сносят прямо сейчас, повсюду краны для сноса. Она приходит в квартиру родителей, которая уже наполовину разрушена. Там она встречает мать, которая говорит ей: «Тебе нельзя в школу, тебе нужно ухаживать за мной». Мать больна. Госпожа Джонсон прячется за дверью от подруги (в реальной жизни эта подруга независима и делает со своей жизнью все, что захочет), но подруга находит ее и говорит: «Ты не можешь остаться здесь».

Значение этого сна очевидно: мать претендует на ее жизнь, отнимает у нее день рождения, не дает ей идти собственным путем ( в школу ), ей нужно быть с матерью, ухаживать за ней. Она не может быть независимой и делать то, что хочет, как это с легкостью делает подруга.

Первые ипохондрические страхи, которые были направлены на детей, возникли уже при рождении первого ребенка, сына: он был совсем желтым! У него была слишком большая голова! Сразу после его рождения ее мать заболела. Мать, которая жила очень далеко, потребовала, чтобы дочь приехала к ней, она же все-таки врач, а чужим врачам она не доверяет. Но при этом ребенка с собой привезти было нельзя! И в чем-то мать была права, поскольку все врачи недооценивали ее симптомы. Но когда мать позвонила, а госпожа Джонсон знала свою мать, она сразу была уверена, что это что-то серьезное. Встревоженная, она обзвонила врачей: «Я знала, что эта бомба уже тикает», — но они только улыбались на это. Госпожа Джонсон чувствовала себя очень одиноко, с младенцем на руках, это было повторение ее собственной судьбы в начале ее жизни, но она только неделю провела у матери, а не оставила ребенка на три месяца, как это было после ее рождения. Когда спустя два года мать умерла, госпожа Джонсон снова забеременела. Сразу после рождения дочери у отца госпожи Джонсон развились соматические симптомы. Он приехал к ней и прошел обследование там, где жила дочь, и врачи сказали не ему самому, а ей (она же врач), что ему недолго осталось, и у него тоже был рак, как до этого и у матери. Дочери госпожи Джонсон была ровно неделя от роду. До этого отец никогда не болел и не ходил к врачам. Ему было 76. Как будто жизнь детей приводила к смерти родителей. Рождение сына — к смерти матери, рождение дочери — к смерти отца.