Матиас Хирш - «Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу» [Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела]

От страха перед своим обезображенным лицом ее фантазии переходят к горам трупов, крови, страху потери еще и отца, после того как она практически потеряла мать. Обезображенное лицо — объект ее страха, который при этом совсем другого рода, это страх перед неудавшейся жизнью, крушением брака. Детские страхи актуализируются, но переживаются как соматическая тревога.

В отношении воспоминания о припадке отца она не испытывает чувств, образ существует в пространстве вне всякого контекста, и свои чувства в тот момент она тоже не может вспомнить. Когда она думает, что она неправильная и другая, ей приходит в голову мысль, что ей нужно усыновить ребенка, например, из Африки или Афганистана. С этим связана мысль, что она спасет ребенка, так сказать, подарит ему жизнь.

Конечно, эта мысль сродни тому, чтобы спасти саму себя в этом ребенке.

У нее есть еще одна мысль в отношении собственного существования: смысл ее бытия может состоять в том, чтобы дать своему отцу, беженцу, родину на чужбине. Она приходит к этому, потому что еще ребенком она думала о том, что, не будь войны, ее бы вообще не существовало (горы трупов — это отсылка к войне и другим ужасам этого времени). Госпожа Ниман доходит до мысли, что было бы лучше, если бы ее просто не существовало. Тогда родители, может, и не расстались бы, и дела у них могли бы идти получше, тогда она не чувствовала бы себя такой чужой. В итоге у нее вообще возникло чувство, что она виновата в войне, т. е. не только война повинна в ее существовании, но и наоборот. Чтобы придать это диковинной конструкции смысл, я говорю: «Ваше существование повинно в том, что родители остались вместе и потом вели войну, семейную войну, в которой вы, логичным образом, тоже виноваты».

Госпожа Ниман жалуется, что ее дом неправильный, у нее чувство, что ей нужно оттуда уехать. Когда дом планировался, она не могла настоять на своей точке зрения. Тогда ее муж и она вместе придумали решение для расположения лестницы, но она уже долго думает о том, что решение это было неправильным. Муж не видит проблемы.

Если бы жилье было «правильным», тогда и она сама была «правильной». С ним все так же, как с ее лицом, с ее скулами, которые она находит патологически выступающими.

Так же и дряблая кожа после рождения ребенка напоминает ей о матери (!). И отечность во время беременности — она была толстой, как ее мать. Беременность сделала ее матерью. Я говорю ей, что это распространенная фантазия молодых пар, что ребенок, особенно первый ребенок, родится с отклонениями, это частый страх, ипохондрическая фантазия. Ведь беременность элементарно меняет всю жизнь, всю идентичность молодых родителей, и это вызывает страх и даже агрессию против виновника этих изменений, ребенка, под видом направленной против него фантазии, будто он какой-то неправильный или даже неспособный к жизни. Изменение идентичности от не-матери к матери открывает вопрос о том, сможет ли она быть как ее собственная мать или лучше или же будет даже хуже обращаться с ребенком. Чувство, что она не доросла до этой задачи, т. е. слишком «плоха», ко всему прочему проецируется на ребенка и вызывает опасение, что он может быть «плохим», больным или уродливым. Сейчас госпожа Ниман может сказать, что у ее дома есть и положительные черты, там есть зона для нее, где она может уединиться, даже когда в гостях у них друзья мужа. И у детей есть огромное пространство для подвижных игр. И, тем не менее, она думает, что, если бы лестница была в другом месте, было бы лучше.

Она думала, что круг друзей ей как семья — его распад стал для нее катастрофой. Как будто она в этом виновата, думает она. Ее вина объяснила бы то, что бывшие друзья так странно ведут себя по отношению к ней. То же и с детским садом: она думала, что все родители счастливы в браке, что воспитательницы дружелюбны. Но когда на нее злятся или ее критикуют, когда она высказывает свое мнение и его не принимают, она думает: «Я плохая, другие матери лучше меня». Воспитательницы так пренебрежительно смотрят на нее. Потом все меняется (меняется объект проекции): все плохое в ее лице. В сопровождении сильного чувства стыда она признается, что где-то спустя полгода после начала терапии она дважды была у пластического хирурга, но мне ничего об этом не сказала. Женщина-хирург проговорила с ней целый час, была совершенно спокойна и расслаблена и спросила ее, переживает ли она стресс. По ее словам, женщины часто хотят изменить свою внешность, когда они недовольны чем-то совсем другим. Они вместе пили кофе, врач спрашивала о ее браке, о детях, о работе и, в конце концов, сказала: «На вашем месте я бы ничего не делала с собой». Потом она была у мужчины-хирурга: вслед за коротким профессиональным взглядом он сказал, что ничего делать не нужно, все в порядке. В последние недели она отменила прием у еще одного хирурга… Однажды она приходит на сессию обеспокоенная: во время выяснения отношений она сказала своему мужу, что она больше не вынесет его постоянных упреков и обесценивающих реплик, она реагирует на это не только депрессивными настроениями, но и соматически. Как она думает, она сказала это без упрека, просто констатировала факт. После этого он сначала вел себя ощутимо дружелюбнее и внимательнее, но потом подумал и изменил свою точку зрения, сказав ей, что она сильно изменилась в худшую сторону. Раньше у нее была такая юная и сияющая улыбка, а сейчас со своей депрессией она только распространяет дурное настроение. Она полностью погружена в себя и ничего не может возразить на это. Она думает о суициде, идентифицирует себя с упреком, чувствует себя глубоко виноватой. Она говорит, что хочет снова так улыбаться («Может быть, дело все-таки в моем лице»). Раньше она была действительно другой, но я обращаю внимание на то, что и ее муж был совсем другим, носил ее на руках, что тем временем в корне переменилось. Она опять возвращается к своей внешности в прошлом: тогда ее критиковали, что она постоянно улыбалась и вообще выглядела очень радостной. И уже тогда у нее за плечами были тяжелые личностные кризисы. Когда она говорит, что хочет вернуть свою улыбку, я могу только задаться вопросом, действительно ли она хочет того, о чем думает, ведь все было на самом деле не так, улыбка была лишь ролью, маской, по ее собственному признанию. И к тому же она пришла в терапию, полагая, что с ее лицом что-то не так. Можно посмотреть на это с другой стороны: с улыбкой на ее лице что-то не так, она фальшивая, это не она сама, может быть, она хочет наконец от нее избавиться. Если она сейчас думает о соответствующем упреке мужа и реагирует на него суицидальными мыслями, тогда это значит, что за этой маской ничего нет. Если бы она на это смогла ему возразить, что все люди меняются, и он тоже, и если бы она себя по этому поводу чувствовала в порядке, тогда она хотя бы признала перемены и при этом приняла бы их и смогла бы противопоставить мужу свое истинное «Я».