Шерри Тёркл - Живым голосом. Зачем в цифровую эру говорить и слушать

А отворачиваемся мы, поскольку чувствуем свою беспомощность. Очень многие люди жалуются на одиночество: им со столькими вещами приходится иметь дело самим, начиная от настроек приватности в Facebook до чувства, что их данные используют, а они так и не понимают, как и почему. Но мы можем вместе продумать все эти моменты.

Публичные беседы позволяют нам возродить частные разговоры, придавая им определенную форму. Например, благодаря публичным беседам, мы можем научиться терпимости и искренней заинтересованности в том, что говорят другие люди. Можно также освоить постепенное течение беседы: ведь это не декларации и не основные тезисы, а умение говорить по очереди, договариваться и разными другими способами поддерживать ритм уважения.

Люди уже давно почувствовали, что такого рода публичная беседа принципиально важна для демократии. Как мы знаем из истории, существовали рынки, городские площади и собрания горожан. Кроме того, были клубы, кофейни и салоны. Философ и социолог Юрген Хабермас связывает английскую кофейню XVII века с подъемом “публичной сферы” [310]. В этом заведении представители всех классов могли беседовать о политике, не опасаясь ареста. “Как это поучительно, – отмечал в 1728 году аббат Прево, – наблюдать как один или два лорда, баронет, сапожник, портной, виноторговец и еще несколько человек того же сословия внимательно изучают одни и те же газеты. Поистине кофейни… места английской свободы” [311].

Конечно же, идеальной публичной сферы не существовало. Для посещения кофейни требовалось свободное время и определенная сумма денег. Женщины туда не допускались. При всем при этом в кофейнях можно было говорить о политике и учиться о ней говорить. Джозеф Аддисон, публицист, драматург, поэт и политик, один из основателей и ведущий автор журнала The Spectator, писал в 1714 году, что ему нравятся дебаты в кофейнях, поскольку там можно учиться: “С тех пор кофейни стали для меня главными местами отдыха, где я добился наибольших улучшений; для этого я прилагаю особые усилия, чтобы никогда не быть одного мнения с моим собеседником” [312].

Посещая кофейни, Аддисон хотел говорить только с теми, чьих мнений не разделял. Его позиция очень далека от позиции нынешних политически подкованных студентов, которые избегают разговоров о политике с теми, кто с ними не согласен, даже если эти люди живут с ними на одном этаже. Однако, как бы ни были далеки эти позиции друг от друга, образ Аддисона вдохновляет: он использует публичную беседу, чтобы всегда иметь возможность поменять свою точку зрения.

Публичная беседа помогает формировать свободу слова. Она может также способствовать развитию храбрости и компромисса.

Размышляя о нашей ответственности за то, чтобы жить в настоящем, Торо рассказывал, как старался лучше понять фразу “как раз вовремя”. Чтобы больше проникнуться этим понятием, Торо берет минуту на раздумья и даже делает зарубку на своей трости:

В любую погоду, в любой час дня или ночи я изо всех сил стремился улучшить свое “как раз вовремя” и сделать об этом зарубку на своей трости; встать на том месте, где встречаются две вечности, прошлое и будущее, ведь это как раз и есть настоящий момент; четко следовать этой линии.

Формула “как раз вовремя” актуализирует вопрос наследия. Мы представляем прошлое, которое нужно видеть четко, даже тогда, когда создаем новый мир. Какой бы ни была погода, Торо решает улучшить это мгновение. Он призывает нас вернуться к самим себе.

Торо говорит о трех стульях, а я думаю о четвертом. Поэт рассказывает, что для наиболее расширенных, самых глубокомысленных бесед он выводил гостей на природу: он называет это своей парадной гостиной, своей “лучшей комнатой” [313]. На мой взгляд, четвертый стул обозначает философское пространство. У Торо была возможность выйти на природу, но теперь мы берем в расчет и собственно природу, и вторую природу, созданную нами самими, – мир искусственного и виртуального. Там мы встречаемся с машинами, заявляющими о своей готовности к беседе. Четвертый стул ставит вопрос: кем мы становимся, когда разговариваем с машинами?

У некоторых говорящих машин скромные амбиции – например, они помогают вам продемонстрировать свои способности во время собеседования при приеме на работу. Другие машины куда более амбициозны. Большинство начали входить в нашу жизнь совсем недавно: “роботы-няни”, призванные позаботиться о наших детях и стариках, если у нас самих не будет на это времени, терпения или ресурсов; автоматизированные психотерапевтические программы, призванные заменить живых специалистов [314]. Имея дело с такими машинами, мы сталкиваемся с чем-то совершенно новым.

Возможно, мы не ощущаем это как что-то новое. Каждый день в течение 24 часов мы пользуемся хитроумными приложениями, вводим свои данные в диалоговые окна программ и получаем информацию от персональных цифровых ассистентов. Мы чувствуем себя вполне комфортно, обращаясь к машинам и разговаривая посредством машин. А теперь нам предлагают вступить в беседу нового рода – такую, которая обещает нам “эмпатические” связи.

Машины не могут нам этого предложить, и все же мы проявляем настойчивость в своем желании найти в неодушевленных объектах компаньонов и даже обрести с ними некую общность. Достаточно ли эмпатии в симуляции эмпатии? Достаточно ли общности в симуляции общности?

Четвертый стул обозначает место, которого Торо не мог видеть. Это наше “как раз вовремя”.

О чем мы забываем, когда беседуем с машинами, – и что мы можем вспомнить?

В начале 1980-х я беседовала с одним из студентов Марвина Минского. По мнению этого молодого человека, его герой Минский, один из патриархов искусственного интеллекта (ИИ), “работал над созданием компьютера, настолько прекрасного, чтобы в нем захотела жить душа”.

Этот образ не покидает меня вот уже более тридцати лет.

В мире ИИ вещи проделали путь от мифических до прозаических. Сегодня дети растут с роботами-питомцами и цифровыми куклами. Они считают естественным болтать со своими телефонами. Я бы определила точку, в которой мы находимся, как “роботизированный момент” [315], и дело тут не в достоинствах наших машин, а в нашей готовности к тому, чтобы они составили нам компанию. Еще до того, как мы создаем роботов, мы пересоздаем самих себя, готовясь стать компаньонами для автоматических устройств.