Жак Лакан - Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

Как это ни поразительно, но ни один из затрагивавших данную тему авторов не указывает на этот факт достаточно прямо. Эриксон, правда, подходит к нему очень близко, но культурализм его, к сожалению, не служит для этого инструментом слишком удобным. Культурализм этот вынуждает его в первую очередь заняться мнимой проблемой изучения явного содержания сновидения. Именно явное содержание сновидения, говорит он, заслуживает того, чтобы поместить его на первый план. За утверждением этим следует довольно запутанная аргументация, опирающаяся на то самое противопоставление поверхностного и глубинного, от которого я всегда умолял вас избавиться. Как говорит в Фальшивомонетчиках Андре Жид, нет ничего более глубокого, чем лежащее на поверхности, потому что глубокого нет вообще. Но дело сейчас не в этом.

Исходить надо из текста, причем, следуя совету и примеру самого Фрейда, относиться к нему надо так, словно перед нами Священное писание. Автор, из-под пера которого он выходит, — всего лишь писец, бумагомаратель, и роль его второстепенна. С момента, когда читатели заинтересовались психологией Иеремии, Исайи, даже самого Иисуса Христа, комментарии к Писанию стали для них навеки заказаны. Неслучайно, когда речь идет о пациентах, я требую от вас внимания к тексту, а не к психологии автора — все мое преподавание ориентировано именно на это.

Обратимся же к тексту. Эриксон придает большое значение тому, что Фрейд с самого начала говорит: мы принимаем. Персонаж его тем самым удваивается — он принимает вместе с женой. Речь идет о маленьком домашнем празднике, на который, будучи другом семьи, должна явиться и Ирма. Я готов согласиться, что слова мы принимаем действительно выставляют Фрейда в роли главы семейства, но вовсе не уверен, что они подразумевают сколь-нибудь заметную двойственность его социальной функции, так как Frau Doktor не появляется в сновидении ни на минуту.

С момента, когда Фрейд вступает в разговор, визуальное поле сужается. Он берет Ирму за руку и начинает делать ей упреки, обвинять ее: Это ты виновата, если бы ты меня слушала, все бы шло хорошо. Ирма, со своей стороны, отвечает ему Ты представления не имеешь, как мне больно здесь, и тут, и еще вот здесь — в горле, в животе, в желудке. А потом она жалуется, что ей все прямо стягивает, zusammenschnüre. Это zusammenschnüren кажется мне особенно выразительным.

М-м X; — В те времена, чтобы стянуть корсет туже, за шнуры нередко тянули три или четыре человека сразу.

Лакан:— Фрейд взволнован ее словами и начинает проявлять некоторое беспокойство. Он подводит ее к окну и просит открыть рот.

Все происходит, таким образом, на фоне спора и сопротивления — сопротивления не только тому, что Фрейд предлагает, но и осмотру.

Речь идет о сопротивлении, свойственном женщинам. Авторы, как правило, благополучно минуют этот момент, ссылаясь на пресловутую "викторианскую" женскую психологию. Ясно ведь, что женщины нам больше не сопротивляются — женщины, которые сопротивляются, нас больше не возбуждают, и когда

речь заходит о женском сопротивлении, все шишки сыплются на бедных викторианок. Это действительно забавно. Перед нами следствие культурализма, который в данном случае не открывает м-ру Эриксону глаза на происходящее.

Тем не менее именно вокруг этого сопротивления ассоциации Фрейда и строятся. Благодаря им становится ясно, что хотя в сновидении появляется только Ирма, дело далеко не в ней одной. Между теми, кто за ней вырисовывается, находятся, в частности, две фигуры, симметричность которых не делает их менее проблематичными, — это жена Фрейда, на тот момент, как известно, в положении, и другая больная.

Хорошо известно, насколько важную роль играла в жизни Фрейда его жена. Он питал к ней привязанность не просто семейную, а именно супружескую, в высшей степени идеализированную. Однако некоторые нюансы их отношений говорят, похоже, о том, что в плане непосредственных чувств дело не обошлось с его стороны без некоторого разочарования. Что касается другой больной, то это, если можно так выразиться, больная идеальная, так как она пациенткой Фрейда не является, хороша собой и к тому же заведомо умнее Ирмы, о чьих умственных способностях принято отзываться неблагоприятно. Привлекает в ней и то, что она не обращается к Фрейду за помощью, так как это позволяет ему лелеять надежду, что рано или поздно она с такой просьбой обратится. Особенно сильно он, однако, на это не рассчитывает. Короче говоря, женщина, а вместе с тем и отношения Фрейда с Ирмой, раскрываются здесь подобно вееру — от чисто профессиональных интересов до всевозможных форм воображаемого миража.

В самом сновидении Фрейд демонстрирует себя таким, каков он есть, и эго его находится вполне на уровне эго бодрствующего. В качестве психотерапевта он открыто обсуждает с Ирмой ее симптомы — претерпевшие, правда, в сновидении некоторые изменения, но изменения совсем незначительные. То, что можно у нее найти, можно было бы найти и осмотрев ее внимательно наяву. Если бы Фрейд всякий раз, говоря с Ирмой наяву, анализировал ее поведение, ответы, эмоции, эффекты переноса, он тоже пришел бы к выводу, что за Ирмой стоят как его собственная жена, бывшая Ирме близкой подругой, так и другая молодая

соблазнительная женщина в его окружении, в качестве пациентки, по сравнению с Ирмой, куда более интересная.

Мы находимся здесь на нижнем уровне, где диалог остается полностью подчинен условиям реальных отношений. Отношения эти, однако, увязли без остатка в отношениях воображаемых, которые их ограничивают и представляют для Фрейда, на данный момент, главную трудность.

Все это имеет далеко идущие последствия. Добившись у пациентки согласия открыть рот — в реальности речь идет именно об этом, то есть что она не открывает рот, — он видит в глубине его отвратительное зрелище: наросты в форме носовой раковины, покрытые белесой пленкой. К этому рту применимы с равным успехом все эквивалентные значения, любые смысловые сгущения по вашему вкусу. В этом образе смешивается и ассоциируется друг с другом все — начиная от рта и кончая половым органом женщины, в том числе и нос (как раз после этого сна или незадолго до него Флисс или кто-то другой прооперировал у Фрейда носовые раковины). Здесь открывается перед нами самое ужасное — плоть, которая всегда скрыта от взоров, основание вещей, изнанка личины, лица, выделения во всей их красе, плоть, откуда исходит все, последняя основа всякой тайны, плоть страдающая, бесформенная, сама форма которой вызывает безотчетный страх. Видение страха, познание страха, последнее разоблачение: ты ecu вот это — то, что от тебя дальше всего, что всего бесформеннее. Перед лицом этого откровения, этого Мене, Текел, Фарес, и оказывается Фрейд, когда его потребность видеть и знать, выражавшаяся до тех пор в диалоге эго с объектом, достигает своей вершины.