Дмитрий Узланер - Постсекулярный поворот. Как мыслить о религии в XXI веке

Начиная с апреля 2012 года нарратив о войне против православной церкви доминировал в речах прокремлевских интеллектуалов и представителей церкви, интерпретировавших публичную критику Русской православной церкви как часть заговора Запада против русского народа [663] Yablokov I. Pussy Riot as agent provocateur: conspiracy theories and the media construction of nation in Putin’s Russia // Nationalities Papers: The Journal of Nationalism and Ethnicity. 2014. 42 (4): 628. .

Однако это был не просто церковный нарратив, это был новый идеологический маневр политического режима в целом:

Поляризация российского общества на «народ» и «чужаков-заговорщиков», тесно связанных с Западом, продвигала образ лояльного большинства российских граждан, которым противостоит небольшое меньшинство, поддерживаемое могучим Западом [664] Yablokov I. Pussy Riot as agent provocateur: conspiracy theories and the media construction of nation in Putin’s Russia. P. 633. .

Это был переход к новому качеству церковно-государственных отношений, который в моей интерпретации выглядит как попытка вывести проправославный консенсус на макроуровень.

Тезис об информационной войне, сформулированный в ответ на «панк-молебен» «Пусси Райот», стал моделью для реакции на все дальнейшие события культурной жизни, описанные выше. Логика очень простая: происходит что-то неприятное, однако проблема не в отношениях между церковью и «народом», а в наличии небольшого числа врагов, подначиваемых Западом и нападающих не просто на церковь, но на саму русскую национальную идентичность и культуру. Подобная логика вдохновила государство на введение целого ряда ограничительных мер, включая меры против оскорбления чувств верующих, запрете «гомосексуальной пропаганды» и деятельности иностранных (а также российских) миссионеров и т. д. Эти идеологические ухищрения могут рассматриваться как отчаянная попытка сохранить «православное большинство» и нивелировать растущие внутренние противоречия, равно как и очевидные трещины в когда-то прочном проправославном консенсусе.

Картина разрушающегося проправославного консенсуса станет еще более объемной, если мы вспомним целый ряд других примеров конфликтных ситуаций вокруг православия: навязывание религиозного образования в школах [665] Köllner T. Patriotism, Orthodox religion and education: empirical findings from contemporary Russia // Religion, State & Society. 2016. 44 (4): 366–386. , ситуация в Украине, где православное единство очевидным образом нарушено, так как часть православной паствы отошла от РПЦ в результате продолжающегося конфликта на востоке Украины. Каждый из этих случаев по отдельности не позволяет делать каких-то далеко идущих выводов, однако если рассматривать их в совокупности, то начинает вырисовываться новый культурный фон, несовместимый с тем образом проправославного консенсуса, который был описан социологами в первые десятилетия постсоветской эпохи.

В этом смысле прав был Вячеслав Карпов, предсказывавший неизбежный рост критических настроений по поводу российской «десекуляризацию сверху»:

…все более критическое отношение к РПЦ МП и другим официальным религиозным организациям среди молодых, городских, обеспеченных и образованных россиян,

которых, как он предполагал, будет

все в большей мере отталкивать националистический, недемократичный и репрессивный этос официальной религии [666] Karpov V. The Social Dynamics of Russia’s Desecularisation: a Comparative and Theoretical Perspective // Religion, State and Society. 2013. 41 (3): 276. .

Концепция проправославного консенсуса была сформулирована на основании данных опросов общественного мнения. Соответственно, окончание этого консенсуса может быть с уверенностью провозглашено лишь в тот момент, когда те же самые опросы покажут серьезные изменения в отношении людей к РПЦ. Это пока дело будущего, так как, согласно опросам, проправославный консенсус все еще просматривается, хотя и с оговорками. Например, Левада-центр, один из основных российских центров, занимающихся опросами общественного мнения, недавно сообщил:

Православие остается доминирующей конфессией в России. Абсолютное большинство россиян — 92–93 % опрошенных — относятся к православным с уважением и доброжелательностью, а это значит, что позитивные установки в отношении к ним разделяют не только они сами, но и люди других вероисповедания или атеисты [667] «Религиозность» // Левада-центр. 18.07.2017 [https://www.levada.ru/2017/07/18/religioznost/, доступ от 11.05.2019]. .

Единственный аспект, в котором проправославный консенсус начал проседать даже согласно опросам, — это отношение к представлению о том, что церковь должна влиять на принятие государственных решений. Число людей, не одобряющих это представление, выросло с 27 % в 2005 г. до 36 % в 2017-м, в то время как число тех, кто его одобряет, уменьшилось с 16 % в 2005 г. до 6 % в 2017-м. Такая же тенденция очевидна в том, как индивидуумы оценивают влияние церкви на государственную политику в России. Число тех, кто думает, что это влияние чрезмерно, растет, в то время как число разделяющих противоположный взгляд уменьшается [668] Там же. . В свете этих данных можно сделать аккуратный вывод о том, что тезис о конце проправославного консенсуса хотя бы частично подкрепляется результатами недавних опросов общественного мнения.

Я предпочел не обсуждать достоверность этих данных по той причине, что других у нас пока нет. Однако, исходя из методологической рефлексии, изложенной в начале этого текста, я утверждаю, что расхождения между опросами общественного мнения и стоящей за ними реальностью не являются каким-то специфическим российским явлением, но встречаются часто и повсеместно.

Таким образом, хотя данные опросов поддерживают мой тезис лишь отчасти, внимательное рассмотрение культурных тенденций и явлений позволяет говорить о серьезных трансформациях. РПЦ становится эпицентром практически непрекращающихся конфликтов. Негатив, ассоциируемый с православием, возрос настолько, что почти любой слух, любое обвинение — даже самое несправедливое — «раздувается» и привлекает широкое внимание общественности. Это верно по крайней мере в отношении СМИ, неподконтрольных церкви или государству. Официальная пропаганда, в свою очередь, интерпретирует этот негатив как «информационную войну» и даже глобальный заговор против церкви.

В этом исследовании я избегал вопроса о социологических цифрах или демографическом субстрате, стоящем за концом проправославного консенсуса. Я не утверждаю, что антирелигиозные настроения стали новым мейнстримом. Я не знаю в точности, какие именно социальные группы выпали из этого консенсуса. Не уверен я и в том, что описанные мной тенденции не будут в конечном счете жестоко подавлены и искоренены государственной властью (может быть, с подачи церкви) под флагами борьбы с чужеродной агрессией против российской цивилизации. Мой тезис более скромен: российское православие более не является фактором национального консенсуса. Оно становится фактором национального конфликта, еще одним расколом, разделяющим российскую нацию. Ученые, инициировавшие обсуждение проправославного консенсуса, не предвидели этого парадокса. По мере того, как РПЦ все в большей мере сближалась с государством, она становилась ключевым идеологическим элементом «консервативного поворота» и получала юридические и материальные преимущества. Однако этот успех на макроуровне совпал с провалом на мезоуровне, том самом, на котором позиции церкви до сих пор воспринимались как сильные и непоколебимые.