Григорий Дьяченко - Искра Божия. Сборник рассказов и стихотворений для чтения в христианской семье и школе для девочек

– Погоди, дедушка, погоди! Потолкуем!

– Да пора уж, родная! И тебе тоже покой надо дать. Сама, поди, после обеда-то отдохнуть хочешь.

– Ничего, погоди, садись.

Старик сел.

– Вот видишь, дедушка, – начала Марфа Ивановна. – Говорила я давеча, капиталов у меня никаких нет. Муж, покойник (Царство ему Небесное!), тридцать пять лет прослужил верой и правдой, трудился, копил. Ну вот и оставил домик этот да пенсию. И благодарение Господу: ничего мне больше не надо. Живу, не нуждаюсь: сыта, одета, в тепле.

– Благодать, матушка, благодать. Точно в раю живешь. Всякому так-то бы.

– Вот то-то и есть. Ну и думаю я, знаешь ли… Вот что думаю, дедушка: домик у меня небольшой, а всё в нем комнатки три найдется да кухня – просторно, значит. Кушанье мы на двоих готовим, а всё иной раз остается. Ну и думаю я: что мне стоит приютить человека да прокормить его?

– Доброе дело, матушка.

– Так завтра, знаешь, возьми да и перебирайся ко мне.

– К тебе, матушка? Да как же это?

– Да так вот. Возьми да и переберись. Чего тебе жить в холоде да в голоде? Место у меня на печке найдется, лежи себе хоть с утра до ночи, парь свои косточки. Щей тарелка тоже найдется.

– Родимая ты моя, кормилица, – заплакал старик, – награди тебя Царица Небесная за доброту за твою. Да ведь нельзя мне, матушка ты моя, нельзя: стесню я тебя. Убогий я человек, больной. Работать ничего не могу. Что хлеб-то мне у тебя даром есть?

– И, полно, дедушка! Чего тут! Найдется, говорю, у меня, хватит… Перебирайся-ка завтра с Трезоркой. Кухня у меня светлая, чистая; тепло в ней зимой, как в бане. А на Ульяну ты много внимания не обращай; она баба не злая, только поворчать любит. Так вот ты завтра, благословясь, и перебирайся.

– Родимая ты моя!.. Благодетельница!..

И старик упал ей в ноги.

– Встань, дедушка, встань. Грешно человеку кланяться. Богу кланяйся.

– Матушка, Царица Небесная! – крестился старик, а слезы так и текли в три ручья по его морщинистым, исхудалым щекам. – Заступница и Покровительница! Награди Ты ее, пошли ей здоровья и счастья!

– Так вот, брат Трезорка, – совсем весело заговорил он, улыбаясь сквозь слезы, – дожили мы с тобой и до красного дня. Много мы наголодались, назяблись, под дождем мокли, под снегом, – ну вот теперь и послал нам Господь светлый праздничек. Благодари же барыню, ручку у ней поцелуй.

Трезорка визжал и прыгал.

Растроганная Марфа Ивановна отвернулась и отирала катившиеся из глаз слезы. Опять выглянуло спрятавшееся за тучи солнышко, точно и оно разделяло общую радость.

– Ишь наследил-то как, седой хрыч! – ворчала Ульянушка, провожая старого нищего. – Наслал Бог гостей!.. Тебе тут чего надо – брысь! – пнула она Трезорку, сунувшего свой любопытный нос в какой-то горшок. – О, чтоб вам пусто было. – И Ульяна сердито захлопнула дверь.

Но старик даже не слыхал ее брани.

Лет семьдесят тому назад жило в селе Юрьевском-Поволжском Тверского уезда одно крестьянское семейство. Оно состояло из вдовы, преклонных лет старушки, Анны Галактионовной, сына ее Егора, жены его Степаниды и маленькой дочери Егора. Когда еще была молода эта старушка и жив был ее муж, Василий Исаев, они, не имея на первых порах своей супружеской жизни своих детей, взяли в приемыши себе сиротинку Луку; воспитали и возрастили его и женили на простой и доброй, безответной женщине, Марье Левоновой. Лука вскоре помер, оставивши после себя троих сирот: двух девочек и мальчика. Между тем Анна Галактионовна, спустя несколько лет супружеской бездетной жизни, и сама родила сына Егора – но зато вскоре после родов схоронила своего мужа.

Две вдовы жили сначала мирно. Марья Левонова была женщина рабочая, трудолюбивая, простосердечная, безмолвная и покорная; дети ее были безответны пред Анной. Но у Анны вскоре стала проявляться особенная, предпочтительная, неразумная любовь к своему Егорушке. Приемышей, бывало, Анна посылает и уголья жечь, и косить, и молотить, и всякую работу работать; а Егорушка где-нибудь около дома с матерью. Приемыш – поди и дров наруби, и воды принеси, и коровам дай корму; девочка и туда и сюда сходи, и то сделай, другое сделай, а Егорушка знать ничего не хочет – Егорушке лепешечку мать нарочно испечет, и молочка нальет, и кашки даст; а приемышам щи да черствый хлеб. Приемыши и молитв хорошенько не знали: где и когда им учиться! Чуть встали – сейчас на ту, на другую, на третью работу; а Егорушку грамоте выучили; Егорушка читал Часовник и Псалтирь; Егорушка в церкви на клиросе пел. Егорушка чистехонек, белехонек, всегда причесан, всегда вымыт, всегда прибран; а приемыши – как случится. Марья Левонова терпела, плакала и молилась Богу и работала со своими детьми без устали.

– Ну что ж делать: потерпим, ведь она же нас приголубила, – говорила она про первые годы своей жизни в доме Анны.

Наконец терпенье Марьи истощилось. Видя ежедневные притеснения своим детям от Анны, слыша ее брань и ворчанье, она решилась отойти от греха со своими детьми в свою избушку и жить, пока мир не наделит ее детей землею, – хоть Христовым именем, да своим честным трудом.

Анна осталась одна с Егорушкой. Егорушка стал подрастать. Понимая, что мать его чрезмерно любит и балует, он начал своевольничать и капризничать: того хочу, этого подай! Мать исполняла капризы сына. Работать он не любил, зато мать старалась работать за троих. Егору было это и на руку. Хуже и хуже он делался нравственно. Добрые люди, особенно приходский священник, говорили Анне, чтобы она перестала баловать сына, чтобы она вразумляла и останавливала его, что ведь это и ему будет во вред, и ей на горе. Куда!.. Мать и слышать не хотела ничего.

– Да он у меня такой смирный, такой добрый, – говорила она, – и такой послушный! Кажется, и на свете-то нет никого лучше его.

Добрые люди качали головой и отходили от нее. Священник и самого Егора вразумлял и наставлял; но как можно вразумить человека, избалованного и испорченного с младенчества?

Настало время женить Егора. Мать выбрала ему в жены из недальней деревни Степаниду Петровну – женщину неглупую и добрую – и надеялась, что сынок женится – переменится. Если дерево выросло и окрепло, его скорее можно сломить, а не выпрямить, – так и тут. Мать и сама наконец увидела непорядки его, да уж было поздно.

– Что ты, батюшка? Образумься, Христос с тобою; ты это нехорошо делаешь, другое нехорошо. Хоть бы Бога побоялся да людей постыдился; ведь ты уж женатый, – бывало, начнет она говорить Егору. Егор и слышать ничего не хотел, делал всё по-своему.

Мать опять начнет говорить:

– Посмотри, дитятко, вот в добрых-то людях так и так идет дело; а у тебя что?

Егор не только не слушается матери, но уж начинает и перебраниваться с нею.