Григорий Дьяченко - Искра Божия. Сборник рассказов и стихотворений для чтения в христианской семье и школе для девочек

Порядком уставшая и озябшая Марфа Ивановна принялась было за четвертую чашку, но вдруг вспомнила что-то.

– Ульяна! Ульянушка! – закричала она.

– Сейчас, барыня, – послышалось за стеной, и в комнату вошла здоровая баба лет сорока пяти, в сарафане, с засученными рукавами.

– Уж не отстряпалась ли ты, Ульянушка? – спросила Марфа Ивановна.

– Да скоро, барыня. Щи давно кипят; пирог тоже сейчас садить буду… А вас там какой-то старик спрашивает безногий. Нищий, должно быть. Так прямо и лезет в кухню, да еще с собакой. Куда ты? – говорю. – Барыню, говорит, увидать надо. Зайти велела.

– Ах, да это тот, видно. Зови его, Ульянушка! Зови, пусть войдет.

– Как? Сюда? В горницу? – изумилась Ульянушка. – Да что вы, барыня! Ведь он грязный, мокрый такой, весь пол загрязнит.

– Ничего, вымоем.

– Вымоем? Да когда мыть-то? Время разве теперь? Мне ведь не разорваться.

– Ну ладно, ладно, ступай…

– Еще не стянул бы чего там, на кухне-то, – ворчала Ульяна, уходя, – много их шляется здесь, убогих. В горницу – ишь ты. Ладно бы и в сенях постоять.

За стеной послышался стук деревяшки. Дверь отворилась, и в комнату вошел старый нищий. Ветхий, покрытый бесчисленными заплатами кафтанишко его был промочен до нитки; с растрепанной седой бороды текли чуть не потоки. Трезорка, такой же мокрый и грязный, как и его хозяин, также проскользнул в комнату. Старик перекрестился на образа, робко и с удивлением оглядел комнату и остановился на пороге, очевидно не смея идти дальше.

– Проходи, дедушка, проходи! – ласково обратилась к нему Марфа Ивановна. – Садись, отдохни…

– Спаси тебя Господи и помилуй, матушка! – заговорил старик и перекрестился. – Награди тебя Царица Небесная за доброту за твою. Идти-то мне только, идти-то сюда, родная, не след: ишь, здесь чистота, благодать какая, точно в раю. Промок я, в грязи весь. На кухне бы лучше…

– Ну вот еще! Чего тут – садись. Звать-то тебя как, дедушка?

– Петром, матушка, Петром зовут.

Старик, оставляя на полу целые лужи воды, доковылял до стула, на который указала ему Марфа Ивановна, и робко присел.

– Чайку вот, дедушка Петр, выпей-ка. С холоду-то оно хорошо. Вот тут сливочки, крендельки…

– Спаси тебя Господи и помилуй!

– Да что же за наказание такое! – вдруг завопила Ульяна, врываясь в комнату с кочергой. – Ведь собачонка-то сюда забежала! Ах ты, мерзкая! – и она кинулась на Трезорку, разлегшегося перед печкой. – Вон, гадина, вон!

Трезорка с визгом бросился под диван, но Ульяна тотчас же вытащила его оттуда за хвост и уж не пожалела ни кочерги, ни рук: удары посыпались градом.

Страшная мука вдруг исказила лицо старого нищего. Стакан задрожал в его исхудалой руке.

– Да откуда эта собака? Чья? – спрашивала Марфа Ивановна.

– Моя, кормилица, – почти простонал старик. – Прости, Христа ради. На дворе-то не хотелось оставить: холодно, дождь. Нагрязнила она у вас тут, воды нанесла. Да и я-то ведь тоже…

– Оставь, Ульяна! – крикнула Марфа Ивановна. – Жалости в тебе нет никакой. Ну чего ты бьешь собачонку? Поди сюда, милая, поди сюда! – поманила она Трезорку. Тот робко подошел к ней и, получив кренделек, замахал хвостом в знак благодарности.

– Любишь ли собачку-то? – спрашивала старика Марфа Ивановна.

– Как не любить, матушка, умная собачонка, привязанная… Вместе мы с ней горе мыкаем, вместе и голодаем, и холодаем. Щеночком я еще ее, вот каким махоньким, подобрал, выкормил. Вот и ходит с тех пор за мной, ни на шаг не отстанет. Куда я, туда и она. На войне даже вместе были, – усмехнулся старик.

– Это как же? – удивилась Марфа Ивановна.

– Да вот так, матушка. В походе, собственно, я и подобрал его. Шли мы это раз через одну деревню. Ну, вижу, барахтается в пруду щеночек, визжит. Жалко мне стало, вытащил я его да за пазуху под шинель и спрятал. Сперва всё думал – не вырастет, околеет, потому что слепой еще он был, сосунчик. Однако ничего, выкормил. Кашу, бывало, сядешь есть и ему дашь; сухарь грызешь – и сухаря тоже. Смеялись солдатики-то: ишь, говорят, какого ребеночка Бог послал! Однако ничего, не били. Ну вот и подрос Трезорка, умным таким стал, понятливым. Штукам мы его там разным обучили. Он ведь у меня ученый, матушка, – не без гордости заметил старик. – И поноску носит, и через палку прыгает, и на задних ногах мастер ходить. Куда, бывало, ни пойдет полк, и он за обозом бежит. Раз даже чуть было не убили: пуля в него попала.

– Да ты что же чай-то не пьешь, дедушка? – перебила его Марфа Ивановна.

– Спасибо, родная, награди тебя Бог, много доволен.

– Пей, пей, голубчик, – и Марфа Ивановна подала ему новый стакан. – Да крендельков-то бери, чего ты?

– Спасибо, спасибо, кормилица… Так вот, пуля попала, – продолжал старик. – Совсем, думал, околеет Трезорка. Ухаживать-то за ним некогда было: дальше надо было идти, ну, а с собой взять тоже нельзя. Оставил его на дороге… Плакал, матушка, стыдно сказать, горько плакал; смотрит это он на меня жалобно так, стонет, руки мне лижет. Встать хочет, бежать за нами – не может. Страсть, матушка, жалко было: собачонка-то умная. Однако нечего было делать, оставил. Идем это мы, идем, верст полтораста никак отошли, лагерем стали. Лежу это раз как-то в палатке, вдруг слышу – визг… Господи, думаю, не Трезорка ли? Вышел, гляжу – он и есть. Прыгнул на грудь, визжит, лает. Отлежался ведь, матушка! – заключил старик. – С тех пор вот и живем вместе с ним, не расстаемся.

– Кушай, дедушка, кушай! – ласково говорила Марфа Ивановна, подавая старику огромный кусок пирога с рыбой. – Простынет.

– Награди тебя Бог, матушка! – Старик отер кулаком выкатившуюся из глаз слезу.

Самовар был давно уже убран, и теперь на столе, накрытом чистой камчатной скатертью, стоял румяный пирог; тут же дымилась миска со щами. Выглянувшее из-за тучки солнышко пробилось сквозь опущенную кисейную занавеску окна и осветило веселенькую картину. Весело было смотреть на эту добродушную хлопотунью старушку, так радушно, от всего сердца угощавшую оборванного, грязного нищего. Даже морщины на лбу его как будто разгладились. Давным-давно не едал старик с таким аппетитом; да и еще бы! Во всю свою долголетнюю жизнь не случалось ему иметь такого обеда. Про Трезорку и толковать, разумеется, нечего. Разлегшись под столом, он весь углубился в уписывание огромнейшей мясной кости и был, конечно, тоже доволен как нельзя более.

– Да сохрани Господи и помилуй всякого от такой жизни, – задумчиво говорила Марфа Ивановна. – Старый, больной человек, покой бы нужен ему, хлеба кусок верный, а тут вот поди ты, холодно и голодно.

– Что делать, матушка! – вздохнул старик. – На все Божия воля.

– Так-то так, дедушка, ну, а всё же…

– Спасибо, кормилица, – говорил он, вставая из-за стола и крестясь на иконы, – за хлеб, за соль спасибо. Награди тебя Бог! И меня досыта накормила, в жизни так не ел, да и Трезорку. Ну-ка, вставай, благодари хозяйку, да и домой пора отправляться. Больно уж я засиделся, матушка, прости Христа ради!