Фридрих Шлейермахер - Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи [сборник]

Приняв во внимание все это, я думаю, что вы уже не можете серьезно относиться ко всей этой жалобе на положительные религии, и что если вы настаиваете на ней, то это есть лишь предвзятое суждение; ведь вы относитесь слишком беспечно к нашему предмету, чтобы ваша жалоба могла быть основана на вашем личном наблюдении. Вы, конечно, никогда не испытывали потребности прильнуть к немногим религиозным людям, которых вы, быть может, встречали, хотя они всегда достойны любви и достаточно привлекательны, чтобы точнее исследовать через микроскоп дружбы или участия, по крайней мере походящего на дружбу, как они устроены для вселенной и через нее. Я же старательно изучал их, я столь же усердно отыскивал их и рассматривал с той же святой ревностью, какую вы посвящаете редкостям природы; и мне часто думалось, не придете ли вы к религии, если только обратите внимание на то, с каким всемогуществом Божество созидает как свою собственную величайшую святыню, ту часть души, в которой оно преимущественно обитает, в которой проявляет себя в своих действиях и созерцает само себя, – как оно обособляет ее от всего иного, что созидается и развивается в человеке, и как оно возвеличивает себя в ней со всем своим богатством через неисчерпаемое многообразие форм. Я, по крайней мере, постоянно изумляюсь множеству замечательных формаций в столь мало заселенной области религии, изумляюсь тому, как они различаются между собой многочисленными ступенями восприимчивости к одному и тому же предмету, и величайшим разнообразием их реакции на данное возбуждение, многообразием тона, вызываемого решительным преобладанием того или иного рода чувств, и всякими идиосинкразиями возбудимости и своеобразиями настроения, в силу которых религиозное воззрение на вещи выступает почти у каждого при иных условиях. Далее я изумляюсь тому, что религиозный характер часто есть нечто совершенно особое в человеке, строго отделенное для обычного взора от всего, что открывается в его остальных задатках; что самое спокойное и трезвое в иных отношениях сознание способно здесь к сильнейшему аффекту, подобному страсти; что самая тупая к земным и обыденным вещам восприимчивость ощущает здесь до скорби глубоко и созерцает так ясно, что доходит до экстаза и прорицания; что самая робкая во всех мирских делах душа громогласно, часто не отступая перед мученичеством, говорит миру и времени о святых вещах и в защиту их. И как удивительно составлен и сформирован часто сам этот религиозный характер! Воспитанность и грубость, способность и ограниченность, нежность и твердость перемешаны и сплетены между собой в каждом на особый лад. Где я видел все эти образы? В собственной области религии, в ее индивидуальных формах, в положительных религиях, которые вы объявляете прямой противоположностью этого; среди героев и мучеников определенной веры, той веры, которая друзьям естественной религии кажется слишком оцепенелой, – среди поклонников живого чувства, которых друзья естественной религии также считают уже слишком опасными; среди почитателей какого-либо новоявленного света и индивидуальных откровений – там я готов показать их вам во все времена и среди всех народов. Да это и не может быть иначе, и лишь там их можно найти. Подобно тому, как ни один человек не может достигнуть реального бытия в качестве индивида иначе, как будучи одновременно и тем же самым актом помещен в мир, в определенный порядок вещей и в среду отдельных предметов, – так и религиозный человек не может достигнуть индивидуальной жизни, если он тем же самым актом не вживется в какую-либо общую жизнь, т. е. в какую-либо определенную форму религии. То и другое есть лишь единое божественное деяние и, следовательно, не может быть отделено друг от друга. Ибо, если первичный задаток человека к этой высшей ступени сознания не имеет достаточно силы, чтобы формироваться на определенный лад, то и действие этого задатка недостаточно сильно, чтобы начать процесс самостоятельной и бодрой религиозной жизни.

Теперь же, когда я отдал отчет в этом, скажите и вы мне, как обстоит дело в вашей хваленой естественной религии с развитием и индивидуализацией? Покажите мне среди исповедующих ее такое же большое многообразие сильно очерченных характеров! Ибо я должен признаться сам не мог найти среди них ничего подобного; и если вы хвалитесь, что этот род религии оставляет ее приверженцам больше свободы для самобытного развития, то мне кажется это одним из частых случаев злоупотребления словом «свобода», и под свободой я не могу здесь разуметь ничего, кроме свободы оставаться неразвитым, свободы даже от всякого искушения быть чем-либо определенным, видеть и воспринимать что-либо определенное. Ведь в их душе религия играет слишком бедную роль. У них как будто совсем нет собственного пульса, собственной системы сосудов и кровообращения, т. е. нет и собственной температуры и ассимилирующей силы, и именно потому нет и собственного характера и способа выражения религии; напротив, их религия оказывается всегда зависимой от всякого особого рода нравственности и естественной чувствительности; в соединении с ними, или, вернее, покорно следуя по их стопам, она движется лениво и робко, и ее можно воспринять, лишь если случайно отдельные капли ее выделяются из этой смеси. Правда, мне иногда встречался недюжинный и сильный религиозный характер, которого приверженцы положительных религий, не без изумления перед таким редкостным явлением, выдавали за представителя естественной религии; но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что приверженцы естественной религии не признавали его подобным себе; оказывалось, что он уже всегда несколько уклонился от исконной чистоты религии разума и воспринял в свою веру кое-что произвольное, как они это называют, и положительное, чего только не знали сторонники положительной религии, потому что оно слишком отличалось от содержания их веры. Но почему же почитатели естественной религии не доверяют каждому, кто вносит в свою религию что-либо самобытное? Дело в том, что они тоже стремятся к единообразию, только, в противоположность иной крайности, именно сектантству, к абсолютному единообразию в неопределенном. Своеобразие личного развития в естественной религии совершенно немыслимо; ведь подлинные почитатели последней не терпят даже, чтобы религия человека имела собственную историю и начиналась с какого-либо достопримечательного события. Это для них уже слишком много: ведь умеренность есть для них главное в религии; и кто может сказать о себе, что в нем внезапно из глубины души поднялись религиозные чувства, того уже заподозривают в склонности к несносному мечтательству. Человек должен делаться религиозным постепенно, так же, как он становится разумным и рассудительным, и всем другим, чем он должен быть; все должно прийти к нему через обучение и воспитание; при этом не должно иметь места ничего, что можно было бы признать сверхъестественным или хотя бы необычайным. Я не хочу сказать, что вера в универсальное значение воспитания, обучения внушает мне подозрение, что естественная религия в особенной мере страдает пороком смещения религии с метафизикой и моралью или даже превращения первой в последние; но, по меньшей мере, ясно, что ее почитатели не исходят ни из какого живого самосозерцания, и что такое самосозерцание не образует их твердого средоточия, ибо они не устанавливают ничего, что было бы признаком их общего умонастроения, и что каждый человек должен был бы пережить на собственный лад. Вера в личного Бога, мыслимого более или менее человекоподобно, и в личное бессмертие, более или менее утонченное и лишенное чувственных черт, – оба эти положения, к которым у них сводится все, заведомо для них не зависят от какого-либо особого воззрения или способа восприятия; поэтому они и не спрашивают никого из тех, кто к ним примыкает, как он пришел к своей вере; напротив, так как они мнят себя способными доказать свою веру, то они полагают, что каждому человеку вера прививается через доказательства. Вряд ли вы могли показать у них иное и более определенное средоточие. То малое, что содержит их тощая и тонкая религия, отмечено само по себе неопределенной многозначностью; у них есть провидение вообще, справедливость вообще, божественное воспитание вообще, и все это в своих взаимных отношениях является у них то в той, то в иной перспективе и имеет в разных случаях различное значение. Или, если здесь можно найти некоторое общее отношение к одному пункту, то этот пункт лежит вне области религии, и это есть отношение к чему-то чуждому, например, требование, чтобы нравственность не терпела ущерба, или чтобы влечение к счастию получало некоторое удовлетворение, или что-либо иное, о чем никогда и не спрашивали истинно религиозные люди при упорядочении элементов своей религии; такого рода отношения еще более рассеивают и разбрасывают во все стороны их убогое религиозное достояние. Итак, эта естественная религия не имеет для своих религиозных элементов никакого единства определенного воззрения; она, следовательно, не есть определенная форма, самобытное индивидуальное выражение религии, и исповедующие ее одну не имеют определенного местопребывания в сфере религии, а суть чужестранцы, родина которых – если они вообще имеют таковую, в чем я сомневаюсь, – должна находиться где-либо в ином месте. Эта естественная религия напоминает мне ту массу, которая, как говорят, в тонком и рассеянном виде витает между мировыми системами, слегка притягиваемая то той, то другой из них, но настолько слабо, что она не может быть вовлечена в их вихрь. Для чего она существует, – о том ведают боги; быть может, для того, чтобы показать, что и неопределенное может некоторым образом существовать. Но это есть все же, собственно, лишь ожидание бытия, и к бытию они могут прийти, лишь если их захватит новая сила, более могущественная, чем все прежние, и на новый лад. Ибо я не могу признать за ними ничего иного, кроме темных чаяний, предшествующих тому живому сознанию, в котором человеку раскрывается его религиозная жизнь. Существуют некоторые темные эмоции и представления, которые совсем не связаны со своеобразием человека, а как бы заполняют промежуточные пространства в его натуре; так как они проистекают лишь из общей жизни и суть во всех людях одно и то же, то и религия людей, которые обладают только ими, есть лишь невнятный отзвук окружающей их религиозности. В лучшем случае это есть естественная религия в том смысле, в каком говорят, например, об естественной философии или естественной поэзии, прилагая это название к таким созданиям, в которых даже нет ничего первичного, и которые суть если не сознательные неумелые подражания, то все же лишь грубые проявления поверхностных задатков; и этим обозначением их отличают от жизненно творческой науки и искусства и от их творений. Но эти люди не жаждут с тоской того лучшего, что можно найти лишь в религиозном общении и в его продуктах, и не ценят его особенно высоко из сознания его недостижимости для них; наоборот, они из всех сил борются против него. Подлинная сущность естественной религии состоит именно в отрицании всего положительного и характерного в религии и в страстной полемике против него. Поэтому она и есть достойный продукт той эпохи, коньком которой была та же жалкая всеобщность и пустая трезвость, которые более, чем что-либо иное, во всех областях противодействуют истинной культуре. Две вещи они особенно ненавидят: они нигде не хотят начинать с исключительного и непостижимого, и во всей их жизни и деятельности не должно быть заметно следа какой-либо школы. Это гибельное направление вы встречаете во всех науках и искусствах, оно проникло и в религию, и его продуктом является описанная бессодержательная и бесформенная «естественная религия». Они хотели бы быть самородками и самоучками в религии, но они взяли от нее лишь то, что грубо и неразвито; для создания чего-либо самобытного в них нет ни силы, ни воли. Они восстают против всякой определенной религии, которая уже существует, так как ведь она, вместе с тем, есть и школа; но если бы им могло встретиться что-либо, из чего в них развилась бы собственная религия, то они столь же горячо восстали бы и против этого, так как ведь и из этого могла бы возникнуть школа. И, таким образом, их борьба против всего положительного и произвольного есть, вместе с тем, борьба против всего определенного и реального. Если определенная религия не должна начаться с какого-либо первичного факта, то она вообще не может начаться; ибо должно же быть общее основание, почему какому-либо религиозному элементу отдается особое предпочтение и почему он выдвигается в центр; и этим основанием может быть лишь некоторый факт. И если религия не должна быть определенной, то ее вообще не существует; ибо бессвязные и шаткие чувства не заслуживают этого имени. Вспомните, что говорят поэты о состоянии душ до рождения; подумайте, что получилось бы, если бы такая душа пожелала насильственно сопротивляться своему вступлению в мир, потому что она не хотела бы быть тем или другим человеком, а лишь человеком вообще: эта полемика против жизни есть полемика естественной религии против положительных, и эта нерожденность есть вечное состояние исповедующих ее.