Эрнст Суттнер - Христианство Востока и Запада: в поисках зримого проявления единства

Довольно легко собор пришел к согласию в вопросе, следует ли употреблять для причастия квасной или пресный хлеб, а также в вопросе о судьбе умерших, в частности о чистилище. Относительно причастия было определено, что и квасной, и пресный хлеб, — все равно хлеб, и что церкви имеют право употреблять тот хлеб, который принят в их традиции. Что касается латинского понимания чистилища как места для очищения душ умерших, то и у греков издавна учили, что умершие нуждаются в очищении, греки всегда совершали молитву о заступничестве за умерших, об очищении их и принятии в вечную жизнь. Лишь схоластикам, склонным к проектированию систем, пришло в голову задаться вопросом, где происходит очищение, и они начали говорить о чистилище, которое находится вне неба и земли, о чем в Библии нигде нет упоминания. В период высокого Средневековья в беседах латинян о чистилище фантазия разыгрывалась необычайно (яркий пример — «Божественная комедия» Данте). Греки были обеспокоены этим, но на соборе приняли к сведению, что латиняне, собственно, говорят об очищении как процессе, когда употребляют определение «чистилище».

В вопросе о положении первого епископа церкви (примате Римского папы) у отцов Флорентийского собора не вызывало споров, что первенство по чести принадлежит ему с древних времен, но в декрете «Laetentur coeli» собор это выразил так, что папа имеет полномочия, «как это утверждается в документах вселенских соборов и в святых канонах» [96] . Разумеется, интерпретация принципа первенства папы и применение его на практике получили в Римской церкви развитие в период после семи вселенских соборов I тысячелетия и до Флорентийского собора, потом это развивалось и дальше. И только на I Ватиканском соборе, 400 лет спустя после Флорентийского, Католическая церковь приняла как соборное определение предел юрисдикции папы, проведя границу между «слишком много» и «слишком мало». Взвешенная точка зрения на папский примат, которая требует определения этого принципа в рамках догмата Католической церкви, была еще невозможна ни для кого. Католики и некатолики, в течение столетий признававшие право римского епископа как первого по чести, смотрели на деяния Рима именно с этой стороны. С другой стороны, они могли рассматривать изменения в Риме так же как появление сорняков или введение искажающих новшеств и воспринимать их как измену канонам древней Церкви. Формула декрета «Laetentur coeli» могла предполагать оба подхода. Существует мнение, иногда встречающееся в литературе, что формула декрета была дипломатическим компромиссом, к которому прибегли, чтобы не подвергать опасности положительный исход переговоров, но здесь стоит напомнить о том, что к этому времени вопрос еще не созрел для окончательной формулировки.

Чтобы оценить это должным образом, следует иметь в виду, что события Флорентийского собора определялись руководством авторитетов двоякого рода. Для греков это был император, и то, что он был занят этим, находилось в соответствии c традицией прежних вселенских соборов. Латинская церковь, напротив, в споре об инвеституре освободила государственный авторитет от высшей ответственности за церковную жизнь; со времени высокого Средневековья она воспринимала авторитет римского епископа как наследника апостола Петра. На Флорентийском соборе оба авторитета действовали вместе. Папа со своими советниками, с одной стороны, и император с его советниками, с другой, разрабатывали повестку дня и заботились о ходе переговоров. Латиняне отнеслись с уважением к тому, что греки представляют до сего дня образ Церкви эпохи семи вселенских соборов, церкви, опекаемой императором, а греки, в свою очередь, считались с тем, что латиняне склонны к другому образу церкви, — церкви, опирающейся на авторитет апостола Петра, что получило свое полное развитие после реформ XI и XII вв.

Вопрос о настоящей гармонии между «петроапостольским» (т. е. ниспосланным Господом Церкви через апостолов с Петром во главе) и исходящим от государства авторитетом в церковных делах подвергался обсуждению на протяжении столетий; однако, как показывают споры о многих существующих до сих пор пережитках государственной церкви, вплоть до сегодняшнего дня еще не принято никакого решения, приемлемого во всех отношениях [97] . Этот вопрос встал на повестку дня тотчас после того, как римские императоры стали христианами. Так, например, в 335 г. в Тире под председательством императорского чиновника собор епископов из неникейской партии осудил епископа Афанасия. Они объявили его низложенным и рассчитывали на принятие решительных мер со стороны государства для осуществления приговора. Имея в виду эти события, Афанасий требовал созыва собора, «в котором не председательствует императорский чиновник, у дверей не стоят солдаты, а на решения не ставится императорская печать» [98] . Но голос Афанасия остался почти неуслышанным. В следующем, пятом, столетии императоры добивались того, чтобы епископы Константинополя, учитывая государственное положение столицы империи, получили бы такую же руководящую роль в церкви, какая была у епископов определенных важных городов в доконстантиновскую эпоху. До этого она возрастала и утверждалась без государственного влияния, на основе собственной («петроапостольской») способности церкви организовать свой порядок. Против нового регулирования церковной жизни на государственных принципах возражал папа Лев I. Он писал императору: «...одно — порядок в делах духовных, другое — порядок в делах светских; только на том фундаменте, который заложил Господь, постройка будет прочной. Тот теряет своё, кто желает неподобающего. Ему [константинопольскому архиепископу Анатолию] достаточно, что он благодаря помощи Вашей [императора] Милости и моему согласию получил место епископа в одном из важнейших городов; он стал городом императора, но никогда не сможет превратиться в апостольскую кафедру; не недостойно ли ожидать, что он бы мог извлечь пользу из оскорбления другого...» [99] . И не однажды Лев, который был глубоко убежден в высоком значении апостольского преемства, сомневался в компетенции императора в делах церковных соборов. После того как он узнал, что случилось на II Соборе в Эфесе в 449 г., он обозначил это как «latrocinium» («конвент разбойников») и обратился к императору, чтобы тот признал его недействительным и созвал новое церковное собрание, которое могло бы спокойно обсудить эту тему. Сам он был далек от того, чтобы ссылаться на соборах на свой авторитет как преемника апостола Петра, что обыкновенно делает западная церковь во II тысячелетии. Церковь сама, среди прочего, в споре об инвеституре и — перед Флорентийским собором — о концилиаризме, и в почти бесконечной дискуссии между «светскими» и «духовными» авторитетами в церковной реформе обрела печальный опыт и, в конце концов, сформулировала закон: «Самому папе принадлежит право созывать вселенские соборы... Делом папы является также определять предметы обсуждения на соборе и публиковать порядок ведения дел на соборе» (Кан. 338). Флорентийский же собор, где были собраны сторонники двух различных воззрений на правовое положение, достойное церкви, так и не смог прийти к единому мнению об объеме и границах авторитета папы как преемника Петра.