Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

В размышлениях о смерти Ванички Л. Толстой очень близко подошел к христианскому пониманию любви, жизни, страдания. Вот еще один замечательный отрывок из письма А. А. Толстой, написанного сразу после смерти младшего сына.

«Сколько раз прежде я себя спрашивал, как спрашивают многие: для чего дети умирают? И никогда не находил ответа. В последнее же время, вовсе не думая о детях, а о своей и вообще человеческой жизни, я пришел к убеждению, что единственная задача жизни всякого человека – в том только, чтобы увеличить в себе любовь и, увеличивая в себе любовь, заражать этим других, увеличивая в них любовь. И когда теперь сама жизнь поставила мне вопрос: зачем жил и умер этот мальчик, не дожив и десятой доли обычной человеческой жизни? Ответ общий для всех людей, к которому я пришел, вовсе не думая о детях, не только пришелся к этой смерти, но самым тем, что случилось со всеми нами, подтвердил справедливость этого ответа. Он жил для того, чтобы увеличить в себе любовь, вырасти в любви, так как это нужно было тому, кто его послал, и для того, чтоб заразить нас всех, окружающих его, этой же любовью, для того, чтобы, уходя из жизни к тому, кто есть любовь, оставить эту выросшую в нем любовь в нас, сплотить нас ею. Никогда мы все не были так близки друг к другу, как теперь, и никогда ни в Соне, ни в себе я не чувствовал такой потребности любви и такого отвращения ко всякому разъединению и злу. Никогда я Соню так не любил, как теперь. И от этого мне хорошо».

Выше я уже цитировал то место из статьи В. В. Розанова, где он говорит о том, что Достоевский, Толстой и Леонтьев были людьми одной природы, людьми, «скучавшими на берегу», не любившими берега и искавшими приключения в океанских глубинах мысли и опыта. Проблема супруги Л. Толстого заключалась в том, что она была типичным «человеком берега», и в этом нет абсолютно ничего предосудительного. Одним в этой жизни нужно испытывать глубину океана, другим – ждать на берегу. Важно, чтобы и те, и другие не только понимали свои собственные роли, но и не судили других за их роли. К сожалению, и дневник Л. Толстого, и дневники и воспоминания его жены свидетельствуют о том, что они далеко не всегда понимали это.

Александра Андреевна Толстая (1817–1904) – одна из самых замечательных русских женщин XIX в. и один из самых близких друзей, находившихся рядом с Л. Толстым.

Она родилась в семье графа Андрея Андреевича Толстого, младшего брата деда Л. Н. Толстого Ильи Андреевича. Таким образом, она была двоюродной сестрой отца Л. Н. Толстого, графа Н. И. Толстого, т. е. самому писателю приходилась двоюродной теткой. Отец А. А. Толстой, гусарский полковник, был таким же лихим забиякой, как и его прославленный племянник, Федор Иванович Толстой-Американец.

В переписке Л. Н. Толстой называл А. А. Толстую бабушкой, хотя она была старше него всего на одиннадцать лет. Дело в том, что отец графини А. А. Толстой был в семье младшим из двадцати трех детей, так что некоторые дети его старших братьев были с ним однолетками.

Переехав в связи с новым назначением отца в девятилетнем возрасте в Царское Село, А. А. Толстая стала свидетельницей царствования четырех российских императоров. В 28 лет она – фрейлина при дворе Николая I и воспитательница его дочери, великой княгини Марии Николаевны, а затем, с 1865 г. – воспитательница дочери Александра II, великой княгини Марии Александровны. После замужества великой княгини в 1874 г. за графиней А. А. Толстой были сохранены пожизненно ее статус и содержание фрейлины. Новый император Александр III с детских лет проникся уважением к ней, поэтому она занимала особенно близкое положение возле императрицы Марии Федоровны. В знак признательности царской семьи графиня А. А. Толстая была удостоена высшей награды для придворных дам – ордена Святой Екатерины.

Фрейлинские обязанности были довольно обременительны и требовали большого напряжения, но в то же время давали большие возможности участия в культурной жизни. А. А. Толстая имела огромный круг знакомств, общалась с выдающимися современниками в России и за ее пределами, была лично знакома с Ф. Тютчевым, И. Тургеневым, Ф. М. Достоевским, И. Аксаковым, А. Рубинштейном, многими известными дипломатами, переписывалась с канцлером О. Бисмарком.

Без преувеличения можно сказать, что А. А. Толстая – одна из самых выдающихся русских женщин XIX в. Не только по благородству души и культуре, но и по какой-то поразительной широте умного, проницательного, внимательного сердца, способного к сочувствию, но твердо и убедительно стоящего на страже своих верований – вообще, по ее собственному точному выражению, способности правильно приняться за добро, способности «полюбить правду, вечную правду», той способности, которая была полностью утеряна у многих других представителей русской аристократии. В своих воспоминаниях она часто, говоря о религиозной трагедии своего племянника, упоминает об одном особом умении – «любить близкую вам душу», не человека, а его душу: «Это несравненно сильнее всякой земной любви; а душа Льва Николаевича была мне невыразимо дорога» [382]. В этих словах проявляется свойственная А. А. Толстой «теплота сердечная, которая другим дает счастье и поднимает их выше», ибо поистине она была счастливым человеком в самом глубоком значении этого слова – по мысли Л. Н. Толстого, она могла «легко и свободно давать другим счастье» [383].

В этом смысле некоторым диссонансом звучит отзыв о характере графини А. А. Толстой в биографии великого князя Сергея Александровича: «…очень образованная и умная женщина, очень добрых христианских правил и твердых убеждений, но в то же время была очень тяжелого характера, честолюбивая, надменная и не всегда сдержанная» [384]. С. Д. Шереметьев также относился к ней очень критично и полагал, что именно А. А. Толстая, а также Е. Г. Шереметьева (Строганова) были главными защитницами и покровительницами Л. Н. Толстого при дворе [385].

Не будем сейчас искать причин такого отношения к «бабушке»: в высших сферах все было непросто. Одно можно сказать совершенно определенно. В письмах А. А. Толстой Л. Н. Толстому присутствует убедительное изложение христианского учения и даже отчасти православной аскетики. Каким образом она могла этого добиться, где училась если не богословию, то, во всяком случае, способности четко и последовательно излагать свои религиозные взгляды? Кто были ее наставники? Как и где могла получить это глубоко духовное по своей природе знание женщина, проведшая всю свою сознательную жизнь при дворе? Откуда в ее душе жило понимание того, что «одна пылинка настоящего смирения научает нас гораздо большему, чем все наши так называемые возвышенные мысли и стремления к Богу» [386]?