Стрэтфорд Колдекот - Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина

В конечном итоге для Бойля произведение Толкина, пожалуй, более аллегорично, нежели готов признать сам автор: «посадка волшебного дерева, благодаря которому Шир оказывается под особым покровительством эльфийской королевы, отчасти сродни возвращению Англии, приданого Марии, в лоно католической веры. В ответ на наш вопрос: «что же такое хоббиты?» мы неизбежно приходим к выводу, что они, по крайней мере к концу книги, — представители католической Англии, которая переборола искушение мирской современностью и, в частности, «британским духом» и заняла свое место в христианском мире». Таким образом, эльфы олицетворяют собою магию природы и магию католичества.

Даже принимая трактовку Бойля, мы вправе сказать, что творение Толкина в первую очередь эсхатологично — оно предвосхищает Завершение и Окончание, а не достижения Золотого Века на земле. Самое большее, что оно предлагает, — это «золотое мгновение», пробуждающее тоску о постоянном и неизменном. Мадсен также подробно рассматривает «истаивание» эльфов и восприятие истории как трагедии — отказ Толкина предложить простенькое исцеление или хотя бы утешение для неизбежной боли этого мира. Истинную надежду, надежду совершенно «земную» Мадсен усматривает в том, «что хоббиты чувствуют при виде эльфов или звезд», или в читательском восхищении вымышленными толкиновскими пейзажами: это не что иное, как пробуждение чувств, непосредственное переживание, способность видеть вещи «такими, какими нам предназначено их увидеть» — свежими и новоявленными, и отличными от нас, — и «благодарность иным сущностям за их «инаковость»». В ее представлении этот аспект толкиновского видения обладает наибольшей силой воздействия — и при этом является наименее христианским: здесь Мадсен проводит параллель с языческим автором Джоном Каупером Повисом (хотя ту же самую благодарность мы находим у христианина Честертона).

В завершающем выпаде против католического триумфализма Мадсен говорит о необходимости бегства от христианства: «от его истории, от его богословских наслоений, искажающих разумное и доброе; от его догматической исключительности, что причинила столько страданий язычникам и еретикам, а также иудеям; от уродливости и бессмысленности большинства ежедневных служб; и от бремени евангелизма, что неизбежно ставит отдельно взятого христианина в позицию превосходства, защищать которую невозможно. Нужно бежать от всего этого в некое состояние, в котором дано запомнить доводы сердца в пользу веры; в некий ландшафт, озаренный светом, для которого в нашем языке нет имени — пожалуй, не подойдет даже имя Христа, столь пострадавшее от злоупотреблений и принижений.

Хотя Толкин здесь со многим не согласился бы, я цитирую эссе Кэтрин Мадсен столь подробно, поскольку, на мой взгляд, работа ее весьма полезна — и задевает за живое. Ее замечания о богословии и о том, что она называет «догматической исключительностью», требуют ответа куда более пространного, нежели позволяет объем данной книги; впрочем, на страницах ее ответ подразумевается, пусть напрямую и не сформулирован. Рассуждения автора созвучны реакции язычников на произведение Толкина, хотя сама Мадсен — отнюдь не язычница.

Сатанизм я не рассматриваю — эта намеренная инверсия христианской системы ценностей в результате целиком и полностью паразитирует на ней же. Новоявленные язычники вообще не склонны верить в дьявола христианской традиции. По всей видимости, не одобряют они и жертвоприношений, что наверняка совершали их предки: в одном из современных Викканских текстов, например, говорится: «И не требую я ничего в жертву, ибо — се! — любовь моя изливается на землю… Я — красота зеленой земли, и белая луна среди звезд, и тайна вод — взываю к душе твоей». В этом, равно как и во многом другом, пресловутые язычники представляют собою вполне современное религиозное движение, стремящееся к более личностным, шаманским взаимоотношениям с миром природы: прообразы этих отношений они и усматривают в текстах Толкина.

Они отмечают, что элементы своего вторичного творчества (включая множество имен персонажей) Толкин черпает по большей части из скандинавской и других языческих мифологий. Таким образом, они прочитывают роман «Властелин Колец» как насквозь «языческий» текст.

Что ж, их право; однако ж им следует знать: все то, что они принимают за языческие элементы, сам автор считал вполне совместимым с католическим мировоззрением. По меньшей мере, это должно подтолкнуть читателей к более глубокому изучению сути католичества — и путь к тому я попытался наметить на страницах своей книги. И хотя не приходится отрицать, что роман «Властелин Колец» обладает немалой притягательностью в глазах современных язычников, на то есть веские причины. Ведь книга воскрешает и прославляет то, что воистину достойно восхваления: это чары мира природы, средоточия незримых сил, и звезды, олицетворение благодатной женственности, и красота и доброта, неразрывно сопряженные с истинным героизмом, и свежий взгляд, пробуждающий неизбывную благодарность, и ощущение того, что даже зло вовлечено и вплетено в некую великую гармонию. Все вышеназванное вполне совместимо с христианством, хотя исторически многие христиане ровно это и отрицали. Таким образом, Толкин ведет нас к концепции христианства еще более богатой и прекрасной.

Так что я могу наконец согласиться с выводом, к которому приходит Кэтрин Мадсен в столь подробно процитированном эссе. «В книге «Властелин Колец» Господь не являет себя и даже не говорит; но Он вершит историю — исподволь, незаметно. Он не нарушает законов плоти или пищи, но остается последним Иным за всей инаковостью, которую возможно возлюбить. Те, кого удивляет подобное замалчивание, обратятся не к формулировке Никейского символа веры «et incarnatus est» [130], но к загадочному и парадоксальному иудейскому изречению: «lo sh'mo bo sh'mo», «нет Его Имени, в Нем Его Имя». Ибо на протяжении едва ли не тысячи страниц Толкин воздерживается от упоминания имени Господа всуе; незримое, оно освещает все в целом».

1. «Властелин Колец», «Хоббит», стихотворения и малая проза (включая эссе «О волшебных сказках») и «Сильмариллион» широко доступны в разных изданиях.

2. «Письма» Дж. Р. Р. Толкина под редакцией Хамфри Карпентера (1981).

3. «История Средиземья», тома I–XII, под редакцией Кристофера Толкина (1983–1996), в частности тома I и II («Книга утраченных сказаний»), том V («'Утраченный путь' и другие произведения»), том IX («Саурон Поверженный») и том X («Кольцо Моргота»). Том IV («Устроение Средиземья») интересен как наглядная иллюстрация эволюции «Сильмариллиона». В него же входит важное пророчество о последней битве с Морготом в конце истории мира (с. 165, 205).