Александр Лопухин - Толковая Библия. Ветхий Завет и Новый Завет

После этого Христос двинулся с своими учениками за город, и, спустившись вниз, в ложбину Кедронского потока, вошел в сад Гефсиманский. Часть этого сада существует и доселе – между потоком и горой Елеонской, и место его обозначается несколькими маслинами, из которых восьми, по крайней мере, приписывается маститая древность – не менее двух тысяч лет, так что они были свидетельницами величайшего момента в душевной жизни Христа. Теперь весь сад занимает не более пятидесяти шагов, но в древности он был гораздо больше, и настолько славился изобилием масличных плодов (олив), что от них получил самое свое название (Гефсимания – пресс или точило для добывания оливкового масла). Деревья в это время находились в нежной, весенней, недавно распустившейся листве, и лунный свет пробирался через них своими мерцающими лучами. Все было торжественно тихо и мирно кругом; даже птицы беспечно спали на пушистых ветвях, под покровом звездного неба, где и о них заботился Отец Небесный. Позади возвышалась гора Мориа с ее искусственными террасами, ведшими к величественному притвору храма, а впереди за загородью сада начинались склоны горы Елеонской, своей вершиной закрывавшей от взоров благословенный домик в Вифании. Дух Христа был переполнен великими думами о предстоящем, и Он желал уединения, чтобы в молитве к Богу Отцу излить свое сердце. Оставив большинство учеников у входа в сад, Он ввел трех избраннейших из них с собой в глубь Гефсимании, именно Петра, Иакова и Иоанна, которые как свидетели славы Его преображения должны были быть ближайшими свидетелями и величайшей Его душевной муки. Но и их присутствие было тяжело в этот страшный час. «Душа Моя, – сказал Он, – скорбит смертельно», и, повелев им бодрствовать, отошел от них еще дальше в чащу сада на полет брошенного камня, и там начал молиться, чтобы подкрепить свой дух, объятый ужасом перед тяжестью грехов человечества, которые теперь предстояло Ему поднять на Себя. Его человеческая природа ужасалась предстоящего бремени, которое должно было понести Ему. В мучительной молитве Христос даже на миг предполагал возможность отмены страшного искупительного дела и взывал к Отцу: «Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня»; но затем Он тотчас же все предоставил воле Пославшего: «Но не чего Я хочу, а чего Ты». Никогда еще с такой ясностью не выступало в Нем единение Его Божественной и человеческой природы, как именно в этот момент. Если на первый взгляд человеческая природа здесь как бы берет перевес над Божественной, то нужно иметь в виду, что этот момент был моментом величайшего самоуничижения Христа, когда именно «Он смирил Себя и сделался послушен даже до смерти», всецело предавая Себя Отцу как представителя греховного человечества. Но сама способность сделать это, тесное общение с Отцом в отношении воли и совета и совершеннейшее торжество самоотвержения над человеческой немощностью служат явными доказательствами Его Божества.

И в этой страшной борьбе Спаситель не оставлен был без помощи. Как при первоначальном искушении от диавола в пустыне, так и теперь укреплял Его ангел с небес. Зато люди, даже ближайшие Его последователи и ученики, и не помышляли оказать Ему какое-либо утешение или подкрепление. Когда Спаситель возвратился из глубины чащи к своим ученикам, то они – спали! Спал даже и Петр, и к нему особенно Спаситель обратился с кротким укором: «Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение». И тут же, как бы в извинение этой человеческой немощи, Христос с благостным снисхождением добавил: «Дух бодр, плоть же немощна». Два раза еще отходил Он в чащу и повторял ту же молитву и два раза по возвращении опять находил своих учеников погруженными в столь глубокий сон, что они даже не знали, что им отвечать на Его вопросы и укоры. Но в третий раз Он уже пробудил их явным указанием на приближение опасности: «Вы все еще спите и почиваете? кончено; пришел час; вот предается Сын человеческий в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предающий Меня».

И в это самое время сквозь чащу дерев засветились огни и явилась целая толпа храмовых и первосвященнических служителей, которые, вооружившись мечами и кольями, тихо подкрадывались к саду, где, как указывал им предводительствовавший этим скопищем предатель, должен был находиться Христос. Такие предосторожности были совершенно излишни, так как Христос теперь готов был отдаться им Сам. Но сам этот дух безграничного самопожертвования был таким страшным обличителем совести нечестивых, что от простого заявления Христа, что это Он самый, которого они ищут, вся вооруженная толпа в ужасе рассеивалась и падала, тем более что сам предатель два раза оказывался не в состоянии подать условленный им знак и цепенел во всем своем гнусном существе. Только уже в третий раз сатана вооружил его адским мужеством, и Иуда своими гнусными устами напечатлел предательский поцелуй. Тогда вооруженная толпа окружила Иисуса Христа и стала вязать Ему руки. Произошло всеобщее смятение, и Петр, выхватив меч, хотел защитить им своего Учителя, но неумелой рукой отсек только ухо одному первосвященническому служителю Малху. Христос, однако же, укорил его за неразумную горячность и исцелил ухо служителю, обратившись в то же время ко всей вооруженной толпе с укорительными словами: «Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня. Каждый день бывал Я с вами в храме и учил; и вы не брали Меня. Но да сбудутся писания». Тогда последнее мужество оставило учеников, и они «все бежали». Только Петр и Иоанн издали следовали за толпой, да еще какой-то юноша в беспокойстве бегал среди толпы, закутавшись одеялом. Но и этот мужественный последователь Христа, очевидно разбуженный уличным шумом, следовал за Учителем только пока на него не обращали внимания. Когда один из служителей с целью удостовериться его личности схватил его за край одеяла, то он в страхе рванулся из рук служителя и, оставив в его руках одеяло, нагой скрылся во тьме. По преданию, это был апостол Марк, который один только и рассказывает об этом событии.

В то время, как происходило взятие Христа под стражу, высокие злоумышленники заседали на ночном собрании, в ожидании жертвы, в доме главного вождя всего заговора – первосвященника Каиафы. Но Божественный Узник сначала отведен был к первосвященнику Анне, как старейшему иерарху, в надежде, что он, лично повидав Иисуса, своей испытанной мудростью поможет и своему зятю Каиафе, как лучше всего действовать в настоящем случае, чтобы осудить Узника и в то же время не возбудить негодования народа. Первосвященнический дом в Иерусалиме, как и вообще дома знатных лиц на Востоке, представлял собой целый ряд зданий, расположенных четырехугольником, внутри которого был мощеный двор, с одним или двумя входами в него. В этих зданиях не только помещались оба первосвященника, но и различные палаты для заседаний, а также и всевозможные службы, необходимые при доме столь знатных сановников. На такой двор и приведен был Христос вооруженной толпой, направившей Его прежде всего к Анне. Этот престарелый заштатный первосвященник, увидев Узника, с злорадством приступил к допросу и прежде всего «спросил Иисуса об учениках Его и об учении Его». Вопрос был излишний и коварный, и потому Узник с правом и достоинством отвечал ему: «Я говорил явно миру; Я всегда учил в синагоге и в храме, где все иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? Спроси слышавших, что Я говорил им; вот они знают, что Я говорил». Таким ответом Христос напомнил неправедному судье о вопиющем нарушении им судебных законов, требовавших суда открытого, дневного и при свидетелях, а не ночного, тайного и при вооруженном скопище, и потому-то ответ этот так разъярил окружающих служителей, что один из них дерзко ударил Христа по ланите, закричав на Него: «Так отвечаешь Ты первосвященнику?» Такое дикое самоуправство служителя заставило самого первосвященника почувствовать угрызение совести, особенно когда он услышал бесконечно кроткое замечание Христа: «Если Я сказал худо, покажи, что худо, а если хорошо, что ты бьешь Меня?» Сознавая неудачность первого допроса, Анна послал Его связанного к первосвященнику Каиафе. Это был тот Каиафа, который уже раньше «подал иудеям совет, что лучше одному человеку умереть за народ».