Александр Лопухин - Толковая Библия. Ветхий Завет и Новый Завет

В доме его заседал совет. Там уже все было подготовлено для осуждения божественного Узника. Синедрион вообще отличался как судилище мягкостью и человеколюбием, насколько он отражал дух вообще гуманного Моисеева законодательства. Вследствие этого сложилось даже правило, что «синедрион имеет своей задачей спасать, а не разрушать жизнь», и по установившемуся судопроизводству обвиняемому давались всевозможные средства оправдаться. Когда обвиняемый приводился на суд, то на обязанности председательствующего лежало обратиться к свидетелям с увещанием, чтобы они помнили высокое значение человеческой жизни и всячески заботились о том, чтобы как-нибудь не позабыть в своем показании чего-нибудь такого, что может служить в пользу обвиняемого. В уголовных делах судопроизводство не должно было происходить ночью и накануне субботы и великих праздников, а в случае осуждения приговор не мог приводиться в исполнение в тот же день, а только в следующий. Все эти правила служили для обеспечения правого суда; но теперь синедрион, собравшийся в доме Каиафы, был слишком подавлен желанием погубить ненавистного для народных старейшин Галилеянина, чтобы руководствоваться столь гуманными правилами, и он нарушил их во всех отношениях и представлял собой незаконное сборище злоумышленников, а не добросовестных судей. Да им и не было возможности действовать законно, потому что против предательски взятого ими Узника они не могли выставить ни одного законного обвинения. Во всех действиях и учении Христа они решительно не могли найти ничего такого, за что можно бы подвергнуть Его смертной казни и для этого им нужно было найти во чтобы то ни стало такой обвинительный пункт, который, при известной натяжке, мог бы быть перетолкован в государственное преступление и который давал бы им возможность передать его на суд римлянам как опасного мятежника. Таким пунктом могло быть только Его мессианство, и вот на него-то и были направлены все мысли судей.

Каиафа, наверно услышав о произошедшем в доме Анны, счел необходимым прибегнуть к допросу свидетелей. И вот были призваны свидетели, но не те, на которых указывал Христос как «знающих, что говорил Он», а лжесвидетели, заранее подобранные, с целью во что бы то ни стало найти улики обвинения против Узника. Да и их трудно было сначала найти, и «хотя много лжесвидетелей приходило», но все они не соответствовали цели, так как не могли сказать ничего веского против Узника. «Наконец пришли два лжесвидетеля», подававших более надежды. Они «лжесвидетельствовали против Него и говорили: мы слышали, как Он говорил: Я разрушу храм сей рукотворенный и через три дня воздвигну другой нерукотворенный». Хотя это свидетельство было явным искажением действительно сказанных Христом слов, но все-таки можно бы основать на нем обвинение Узника в неуважении к величайшей иудейской святыне и в посягательстве на целость народного и государственного достояния. К несчастью для неправедных судей, и эти лжесвидетели до того различно передавали это обвинение и настолько противоречили себе, что даже у неправедного суда не хватало смелости остановиться на нем. И вопиющая лживость этих свидетельств становилась тем ярче и постыднее, что Узник безмолвствовал. Это красноречивое безмолвие, бывшее в такой разительной противоположности с окружающим шумом лжесвидетельств и наветов, разъярило первосвященника, и он, вскочив с своего председательского места и став посредине полукруговой палаты, как раз перед Христом, запальчиво спросил Его: «Что Ты ничего не отвечаешь? что они против Тебя свидетельствуют?» – «Но Он молчал, и не отвечал ничего». Это окончательно вывело первосвященника из себя, и он сам обратился к Узнику с торжественными словами: «Заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам: Ты ли Христос, Сын Божий?» Вопрос был поставлен прямо и торжественно, и на него Христос отвечал страшным самооткровением, которое должно бы было повергнуть всех присутствующих в трепет благоговения. «Ты сказал», – отвечал Христос, употребляя общеизвестный греческий оборот, означающий торжественное подтверждение вопроса, равносильное выражению: «Да, ты сказал истину, – это Я». «Даже сказываю вам, – прибавил Христос, – отныне узрите Сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных».

Закоснелое сердце первосвященника и старейшин не дрогнуло и перед этим страшным самооткровением, которое, напротив, лишь увеличило их ярость. С видом исступленного ревнителя закона, «первосвященник тогда разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует; на что еще нам свидетелей? вот теперь вы слышали богохульство Его. Как вам кажется? Они же сказали в ответ: повинен смерти», и с этими кровожадными криками закончилось заседание. В то время как происходило это беззаконное судбище над святейшим из людей, на первосвященническом дворе вооруженная толпа служителей и дворни, расположившись вокруг пылающего костра, занималась собственным обсуждением всего произошедшего. Вся эта дворня, естественно, была враждебно настроена к Христу, в котором видела лишь мятежного галилеянина и издевалась над Ним и Его разбежавшимися от страха учениками. Однако же не все разбежались они. На этом самом дворе были двое из них, которые имели достаточно мужества для того, чтобы проникнуть в самую среду врагов своего Учителя. Одним из них был Иоанн, возлюбленный ученик, который, как не неизвестный в первосвященническом доме рыбак, мог проникнуть на двор без особого затруднения, и другой – Петр, который мог проникнуть только тайком, с опасением за свою свободу и даже жизнь. С трепетным сердцем подошел он к костру и стал греть свои коченевшие от холода и ужаса члены. Из среды толпы одна служанка, обратив внимание на незнакомца, вдруг спросила его: «И ты был с Иисусом Галилеянином?» Вопрос этот был так неожидан для Петра, что чувство самосохранения не дало ему времени обсудить свое положение, и он угрюмо и нехотя ответил: «Не знаю, что ты говоришь». Однако же это заставило его удалиться от костра и направиться к выходу; но там встретила его другая служанка и стала говорить окружающим, что «и этот был с Иисусом Назореем». Еще более смущенный этим, Петр начал клясться, что «не знает сего человека». Между тем его окружила толпа, и многие уже стали говорить ему: «Точно и ты из них; ибо и речь твоя обличает тебя». А один из первосвященнических служителей, родственник Малху, даже прямо заявил: «Не я ли видел тебя с Ним в саду?» Тогда Петр, объятый ужасом, начал «клясться и божиться, что не знает сего человека». И вдруг запел петух, возвещавший наступление зари. Как громом поражен был Петр этим обычным пением. Ему сразу же припомнилось, что сказал ему Христос на его самоуверенное заявление преданности своему Учителю, и он, пораженный ужасом самообличения, опрометью бросился с первосвященнического двора и «плакал горько».