Александр Лопухин - Толковая Библия. Ветхий Завет и Новый Завет

Но теперь все уже было напрасно, и Христос не отвечал ему. «Мне ли не отвечаешь? – запальчиво спросил римский сановник. – Не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя, и власть имею отпустить Тебя?» Но это было очевидное заблуждение с его стороны, особенно при настоящем положении дела, когда Пилат, очевидно, сознавал свое полное бессилие, и Христос отвечал ему: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе». Такой проницательный ответ еще более привязал римского правителя к таинственному Узнику, и он с еще большим усердием старался спасти Его. Испытав все средства и еще раз подвергнув Его поруганию от руки римских воинов, Пилат прибег еще к одному средству, сделав попытку подействовать на патриотизм иудейского народа. Одев Христа в царское одеяние, он опять вывел Его к народу и торжественно сказал: «Вот царь ваш». Но появление божественного Страдальца встречено было опять неистовыми воплями: «Распни Его!» И когда Пилат, начавший уже совсем терять почву под собой, спросил: «Царя ли вашего распну?» – как высшие злоумышленники, а за ними и весь народ, закричали: «У нас нет царя, кроме кесаря. Если отпустишь Его, ты не друг кесарю. Всякий, делающий себя царем, противник кесарю». Такого оборота Пилат не ожидал, так как не предполагал, чтобы заведомые ненавистники римского владычества дошли до такого гнусного лицемерия, заявленного так всенародно. И он объят был ужасом, так как из толпы легко могли явиться доносчики в Рим, и это Пилату могло стоить не только занимаемого места, но и жизни. Тогда он окончательно потерял голову и, заботясь теперь больше о себе и своем положении, чем о правосудии, решился уступить крикам ненавистного ему народа, и свое отступление загладил лишь формальными заявлениями своей непричастности к этому делу. Он велел принести воды и, умывая руки, сказал народу: «Невиновен я в крови праведника сего; смотрите вы». Но это заявление его мгновенно заглушено было воплями обезумевшей от злорадства черни: «Кровь Его на нас и на детях наших». Тогда Пилат в отчаянии дал приказ воинам приготовить крест и распять на нем «царя иудейского».

Этот страшный в самой своей простоте приказ Пилата слышали тысячи присутствующего народа, и его, несомненно, слышал и Иуда Искариот. Все его гнусное дело таким образом, увенчалось полным успехом, но этот успех не обрадовал его. Последний приказ Пилата прозвучал для него как грозный приговор над ним самим. В полной власти сил злобы и сатанинского ослепления Иуда находился лишь до момента совершения самого предательства в саду Гефсиманском. Уже тогда спокойный укор Спасителя: «Целованием ли предаешь Сына человеческого?» пронзил его сердце острием внезапного нравственного пробуждения и грозного самообличения, и он в ужасе бежал с места своего сатанинского злодеяния. Ослепляющий дух алчности мог и после этого отчасти поддерживать в нем бодрость самоизмышленными уверениями, что все затеянное им дело совершится к его, Иудину, благополучию, но пробужденный голос совести начал раздаваться в его душе все сильнее, до степени грозного и невыносимого набата. Иуда, наверно, присутствовал при всех перипетиях суда и поруганий над Христом; он слышал и ругательства черни над Страдальцем, и взвизги бичей, и отзвуки заушений, и безумные, исступленные вопли: «Распни, распни Его!» Но можно быть уверенным, что сам он далек был от всякого участия в этих зверских неистовствах, и, напротив, каждый взвизг бича как бы раздавался над его собственной спиной, каждое заушение болезненно отзывалось на его собственных, мертвенно-бледных щеках, и вопли: «Распни, распни Его» как бы относились не к кому другому, как к нему самому – Иуде Искариоту. И о, если бы действительно все это совершалось над ним – злополучным Иудой, а не над тем вон Страдальцем, кроткого взгляда которого он теперь страшился более, чем сатана может страшиться грозной молнии небесной! И по его душе яркой чередой пронеслись воспоминания последних трех с половиной лет его жизни. Наделенный от природы семенем зла, он был одним из тех людей, которые в условиях своего скромного существования с затаенным ропотом сносят свою незавидную долю и готовы воспользоваться первым случаем, чтобы сбросить с себя иго бедности и низкого положения, чтобы разбогатеть и возвыситься – хотя бы для этого пришлось совершить ужасающее преступление. Случай свел его с великим Учителем. Не Он ли Мессия? – мелькнула в Иуде тайная мысль; не Он ли тот ожидаемый Царь – Мессия, который, по народному верованию, должен был явиться по исполнении времен, который выведет иудеев из жалкого подчиненного положения язычникам, покорит для них весь мир, соберет для их обогащения все земные сокровища, оденет самого последнего иудея в багряницу, унизанную жемчугами и драгоценными камнями, и будет кормить их изысканными яствами, какие только может доставлять природа земная? Если так, то вступление в избранное общество такого Учителя есть, очевидно, дело крайне выгодное и многообещающее, и Иуда, вступая в число последователей Христа, по самому существу своей натуры, на первом плане имел именно земные выгоды. Христос, конечно, провидел его низкую, злобную, своекорыстную натуру; но принятие его в общество апостолов было одним из тех опытов божественного милосердия, которые часто делаются с целью привести зло в соприкосновение с самым источником добра и дать свободной воле человека возможность при помощи этого добра победить гнездящееся в нем зло. Но злая воля Иуды не поддалась обаянию и самого источника добра.

Иуда мечтал о власти, богатстве и наслаждении, а божественный Учитель проповедовал о смирении, бедности и страданиях. Он не мог не чувствовать бесконечной святости и благости своего божественного Учителя, но проповедь Его казалась ему не соответствующей величию Мессии. Если вся задача Мессии будет именно такой, какой она являлась из проповеди Пророка назаретского, то Иуда, очевидно, ошибся в расчете; его мечты о земных благах разлетались в прах; он даже терял и то, что давала ему прежняя скромная доля, и взамен получал лишь залог неизбежных гонений, презрения и всяких бедствий. Так лучше же, мелькнула в нем лукавая мысль, воспользоваться хоть чем-нибудь, – и он начал удовлетворять свою алчность воровством из общинной кружки апостолов. Но этого ему скоро показалось мало, потому что апостольская кружка была слишком бедна, а часто и совсем пуста. Нельзя ли поэтому сразу сделать какой-либо более крупный изворот? Дух алчности изобретателен, и обстоятельства благоприятствовали. Иуда ясно видел, с какой ненавистью вожди иудейские смотрели на опасного для их лицемерия Пророка, и порешил просто продать им своего Учителя, пока еще есть возможность для того. Но такое преступление, взятое во всей его наготе, было бы до невыносимости страшно даже и для Иуды, и он, подобно многим другим величайшим преступникам и злодеям, мог измыслить и более или менее благовидные предлоги к тому. Колеблясь между духом алчности и голосом совести, он мог оправдывать свой злодейский шаг и некоторыми благовидными соображениями. Не побудит ли Иисуса этот его шаг оставить свою проповедь бедности и самоуничижения и проявить перед своими врагами все свое мессианское величие, которое скорее бы способно было склонить к Нему народ? Если так, то Иуда, очевидно, окажет этим лишь услугу своему слишком доброму и смиренному Учителю и таким образом будет вправе рассчитывать на участие в его мессианском царстве. Если же нет, если Учитель погибнет, то, значит, Он все равно погиб бы; но тогда эта погибель была бы совершенно бесполезной для Иуды, а теперь он верных заполучит тридцать сребреников – сумму, достаточную для того, чтобы купить себе участок земли, а впоследствии может получить в награду и еще взятку с целью сокрытия преступления перед народом. Такие извивы сатанинской логики могли поддерживать в нем алчное возбуждение до самого совершения гнусного дела.