Коллектив авторов - Иисус. Все мировые исследования

5. Матфей дублировал рассказы [1382]Марка (Мк 10:46–52 = Мф 9:27–31; 20:29–45) и Q (11:14–15 = Мф 9:32–34; 12:22–24). Дублирование позволяет создавать «типичные» [1383]или «решающие сцены» [1384]. И в этих случаях невозможно избежать вывода, что Матфей вполне сознательно дублировал историю – рассказывал ее дважды, немного по-разному, хотя прекрасно знал, что в источниках она происходит лишь один раз. По этим же причинам Матфей намеренно сохранил некоторые дублеты Марка / Q [1385]. Дублирование эпизодов, кстати, вообще не так уж необычно для синоптической традиции; это происходит уже у Марка и в до-Марковой традиции, как засвидетельствовано для до-Марковой традиции – двумя рассказами о кормлении голодных (Мк 6:34–44 / 8:1–10), а в Евангелии от Марка – редактурой предсказаний Иисуса о своей смерти и воскресении, где к двум традиционным редакциям (Мк 8:31; 9:31) Марк добавляет третью (Мк 10:32–34). Схожий случай представляет история обращения Павла в Деяниях, которая рассказывается трижды (Деян, гл. 9; гл. 22; гл. 26); однако историк Лука ясно дает понять, что это событие произошло один раз, а в гл. 22 и 26 Павел лишь снова о нем рассказывает.

6. В рассказ о Страстях, почерпнутый у Марка, Матфей вводит новые материалы, как имеющие, так и не имеющие традиционной основы, с целью сюжетно переделать окончание истории Иисуса, которое дает Марк. Не стану перечислять здесь все случаи – назову лишь наиболее известный: сцена умывания рук (Мф 27:24–25). Крайне маловероятно, чтобы Матфей пользовался здесь материалами преданий; возможно, он просто выдумал эту сцену, занимающую в рассказе о Страстях ключевое место. В последующие века она оказала огромное влияние на христианский мир, побудив христиан видеть в еврейском народе в целом «народ богоубийц» [1386]. Здесь я должен сказать: на мой взгляд, Матфей знал, что создает исторический вымысел, что в виде якобы «исторического факта» излагает собственную богословскую интерпретацию смерти Иисуса и причин разрушения Иерусалима и Храма. Если мы принимаем современные общепринятые представления о том, что можно и что нельзя делать историку – «оправдать» Матфея в этом случае никак невозможно.

Заключение: Матфей создавал различного рода исторические вымыслы вполне сознательно, понимая, что делает. Что же понимал он сам под «истинностью» своей истории об Иисусе, учитывая, что многие эпизоды в этой истории вымышлены и в целом его повествование является, по крайней мере отчасти, хронологической и географической выдумкой?

1.2. Матфей укоренен в традиции

В то же время Матфей укоренен в традиции и многим ей обязан. Эти корни особенно очевидны в случае главного его источника, Евангелия от Марка. Проиллюстрирую свою мысль.

1. После того как в главах 1–11 Матфей создает собственное введение к истории Иисуса, в главах 12–26 он точно следует сюжету Марка. Только в последних двух главах (27–28) он вновь отходит от этого образца и начинает творить самостоятельно. После главы 12 он не меняет последовательность событий, приведенную Марком, лишь иногда добавляет материал из других источников [1387].

2. Матфей почти ничего из Марка не пропускает. Лишь четыре истории из Евангелия от Марка отсутствуют в Евангелии от Матфея (Мк 1:23–26; 4:26–29; 9:38–40; 12:41–44), и в каждом случае – по очевидным причинам. То, как обращается Матфей с источником Q, разумеется, оценить труднее; но предполагаю, что и с ним он обходится достаточно бережно [1388].

3. Речи Иисуса у Матфея также традиционны. И большие, и малые речи Иисуса у Матфея почти полностью взяты из преданий. К материалу преданий он добавляет лишь несколько логий, выдержанных в том же стиле. В этом он сильно отличается от греческих историков, которые, как правило, вкладывали в уста своих героев речи собственного сочинения. В сравнении с Фукидидом, самым «солидным» греческим историком, Матфей делает прямо противоположное: Фукидид признает, что в случае с речами действующих лиц ему не оставалось иного выхода, как писать их самому, стараясь, насколько это возможно, следовать «основному содержанию» (σύµπασα γνώµη) того, что они могли сказать в данной ситуации. В том же, что касается «фактов» (τὰ ἔργα) истории – в том числе и ситуаций, в которых произносятся речи героев, – он отвергает всякие попытки приукрасить реальность, даже если приукрашенный рассказ и стал бы более занимателен для читателей [1389]. Матфей поступает строго наоборот: в речах Иисуса он почти полностью, даже в выборе слов, верен преданию – однако те «исторические» ситуации, в которых произносятся эти речи, без колебаний выдумывает, как в случае Нагорной проповеди или второй части изложения притч (Мф 13:36–50).

Столь же поражает различие между Матфеем и Четвертым Евангелистом. Несмотря на то что Иоанн писал свое Евангелие в ситуации, аналогичной Матфею – после разрыва с местными синагогами, – он писал совершенно по-другому: из множества историй о чудесах выбрал лишь несколько (Ин 20:30–31), а затем сам составил речи и диалоги Иисуса, переформулировав (даже) несколько традиционных речений Иисуса таким образом, что и они стали «иоаннизироваными». Метод Матфея иной. Даже если сравнивать Матфея с историческими авторами Ветхого Завета, мы заметим, что в целом – например, излагая речи Моисея и Иисуса Навина к народу, – они обращаются с традицией более свободно.

4. Закончу замечанием о том, что на преданиях основана большая часть материала Матфея, несмотря даже на то, что словарь и стиль его порой носят на себе явные следы редактуры – что и понятно, поскольку во многих случаях евангелист должен был сначала записать устное предание. Даже во вставках в рассказы о Страстях и о Пасхе в последней части Евангелия по большей части ощущается укорененность в до-Матфеевой устной традиции [1390]. Мф 27:24–25 является в этом смысле исключением.

Как же совместить творческую активность Матфея, его склонность к инновациям и литературному вымыслу – с верностью традиции?

1.3. Как Матфей понимал истинность своей истории

Для Матфея, по-видимому, не существовало противоречия между истинностью, в смысле достоверности истории Иисуса, и введением новаций, вымышленных дополнений, а также изменений в расположении материала. Можно сказать еще резче: Матфей написал художественное произведение по реальной истории Господа Иисуса. Его понимание истины достаточно далеко от современного, постпросвещенческого понимания исторических фактов.

У Матфея мы не видим знания категорий, присущих греческим историографам. Истинность рассказов об Иисусе и слов Иисуса, сохраненных Матфеем, не имеет ничего общего с верностью историческим фактам. Они не «верны» – ни в смысле историчности, ни в смысле свободы от мифологических элементов [1391]. «Верность» их не означает и вероятности – эти слова и события лишь «могли произойти», в Аристотелевом смысле [1392], и излагаются, поскольку иллюстрируют некую общую философскую истину. Эти категории не очевидны. Матфей нигде не рассуждает об истинности своей истории открыто – поэтому мы можем лишь догадываться о том, как он понимает верность истине.