Андрей Десницкий - Христианство. Настоящее

Примерно то же самое относится к нематериальным благам: безопасность, защита, возможность вести дела и т. д. Человек древности не мог просто так «заняться бизнесом» или стать «свободным художником» – он должен был занять определенное место в структуре общества, и степень почета, которой он на этом месте обладал, открывала ему доступ к определенному количеству и определенным видам других ресурсов, материальных и нематериальных.

Распределение ресурсов идет сверху вниз: от патрона к клиентам. Не все патроны располагают всеми ресурсами, и если тебе нужны ресурсы чужого патрона, ты можешь получить к ним доступ через своего собственного: он договорится с чужим. Но напрямую к нему обращаться не стоит. Плата за ресурсы – личная верность патрону, включая исполнение его поручений и даже невысказанных пожеланий. Неблагодарность патрону – страшный грех, а благодарность выражается не просто в словах и чувствах, а прежде всего в действиях.

Своего патрона имеют не только отдельные люди, но и большие сообщества (город, войско и т. д.). Публичная благотворительность понимается в терминах патроната: император строит в городе общественные здания, полководец раздает ветеранам земельные участки и т. д. Отношения божеств и людей в римском обществе понимались примерно в том же ключе: божества являются патронами отдельных людей и целых сообществ и оказывают им благодеяния, за что требуют от них деятельной верности.

Зачем нам нужно говорить о патронате так долго? Да просто раннехристианская община была пронизана отношениями патронов и клиентов, она из них, собственно, и состояла. При помощи этих понятий она описывала и свое богословие: ее общий патрон – Господь Иисус Христос, в свою очередь подчиненный Отцу. Он оказывает благодеяния и делится всеми необходимыми ресурсами, ожидая благодарности и верности в ответ.

Реликты подобных общественных отношений могут оставаться в нашей практике вне зависимости от того, осознаем ли мы это. Между прочим, наша литургия сегодня довольно сильно отличается от Евхаристии на Тайной вечере она произошла после праздничного ужина, и первое время Евхаристия совершалась по вечерам. Есть разные объяснения, почему она со временем была перенесена на утро, в том числе и такое: внешние формы литургии последовали модели римского обычая «утреннего приветствия патрона». Клиенты с самого утра собираются в доме своего патрона, чтобы приветствовать его и выслушать его поручения и наставления, а он, в свою очередь, делится с ними некоторым угощением.

Современное западное (и в немалой мере российское) общество ценит независимость и избегает откровенного указания на патронат. Оно предпочитает безличные юридические процедуры, а отношения патроната воспринимаются как нечто недолжное: кумовство, коррупция и проч. Поэтому основанные на патронате метафоры понимаются обычно плохо. В частности, на место метафоры патроната современный читатель охотно подставляет другие метафоры, прежде всего суда.

Далее, в основе спора «юридистов» и «органистов» – разное понимание ключевого новозаветного слова δικαίωσις, того самого «оправдания». Понимание юридистов основано на метафоре суда. Человек виновен, но его провозглашают невиновным благодаря тому, что Христос понес за него наказание.

Другая школа переводит его как «наделение праведностью», основываясь на метафоре патроната: человек сам по себе праведности лишен, но Бог как патрон наделяет его этим свойством, благодаря тому, что Христос искупил его на свободу и сделал своим клиентом.

Ту самую цитату из Послания к Римлянам я предлагаю переводить так: «Все они согрешили и лишились славы Божьей, но их искупил Христос Иисус – и так наделил их праведностью. Такой дар получили они по Его благодати». Впрочем, и это лишь одно из возможных пониманий, оригинал неизмеримо глубже и сложнее любого из возможных переводов.

Казалось бы, какая разница, как описать это самое спасение? Но две метафоры (нам приходится сильно упрощать) соответствуют двум достаточно различным пониманиям церкви. Первая, судебная, представляет верующего индивидуумом, сосредоточенным на собственном покаянии, а вторая, связанная с патронатом, скорее говорит об общине, действующей по поручению своего патрона – Христа. Конечно, понятно, что все это голые схемы, что каждая из них описывает лишь одну сторону некоей реальности, которая неизмеримо сложнее, но важно понимать, что именно лежит в основе наших представлений и действий.

А в основе любой «принципиальной схемы церкви» и конкретной церковной практики непременно обнаружится тот или иной набор богословских представлений. Например, есть еще и такое понимание церкви (без патроната, суда и вообще какого бы то ни было спасения): церковь состоит из профессиональных священнослужителей, оказывающих населению ритуальные услуги в обмен на пожертвования. Если искать для нее метафору в Писании, это будет разве что торгующие в храме. Зато именно эта схема комфортна и понятна всем участникам процесса, она снимает неудобные вопросы и позволяет ничего никому не менять (или хотя бы делать вид, что ничего не меняется), и, видимо, поэтому она так популярна.

Вот уже четверть века идет разговор о возможности и даже необходимости богослужения на современном русском языке, вполне бессмысленный и беспощадный. Полупонятный язык богослужения, в котором каждый слышит что-то свое и домысливает остальное (мы обсуждали эту проблему в 15-й главе). Но когда мы услышим полноценное богослужение на русском, мы убедимся, что проблема вовсе не в аористе и не в дательном самостоятельном, которые отсутствуют в современном русском языке.

В огромной степени эта непонятность возникает от того, что богословие нашего богослужения появилось в поздней Античности и средневековой Византии и было изложено языком средневековой Византии для средневековых византийцев. Этот язык прекрасен, но невозможно ожидать, что он будет полностью понятен и актуален для людей двадцать первого века, даже если полностью заменить слова и грамматические формы на современные. Тут, вероятно, придется заменять и некоторые ключевые метафоры… да и не только их. И что казалось прямым и непосредственным выражением, иной раз может быть понято сегодня только метафорически.

Вот всего лишь один пример. «Сказав сие, Он поднялся в глазах их, и облако взяло Его из вида их» – так описывает Вознесение Христа книга Деяний (1:9). Видимо, люди Античности и Средневековья понимали это «облако» в основном буквально, сегодня мы, не раз летавшие через облака на самолетах, воспринимаем его как метафору. Но только ли облако здесь метафорично? Разве само представление о том, что Христос поднимается на небо, где садится одесную от Отца, – не развернутая метафора? Иными словами, было ли Вознесение физическим перемещением Христа с поверхности земли, и если да, куда именно Он переместился? Едва ли мы можем ответить на эти вопросы с той же степенью уверенности, с какой на них отвечали тысячу лет назад.