Андрей Десницкий - Христианство. Настоящее

Наконец, те, кто представляют церковные структуры, по-видимому, ждут расширения сферы своего влияния в обществе: еще больше епархий и храмов, больше православных уроков в школах… и меньше тех, кто задает неудобные вопросы.

А чего же жду от церкви лично я, кроме таинств и святости? Попробую пояснить только одну простую мысль. Нынешняя политическая и общественная жизнь в России во многом построена по феодальной модели: начальники «кормятся» от подвластных областей, права и обязанности каждого во многом зависят от его сословного положения, которое передается по наследству, и т. д. – стоит ли удивляться, что еще в большей степени эта модель проявляется в церкви, которая обрела свои нынешние формы в позднеантичном и средневековом феодальном обществе?

Патриарх подобен монарху, который обладает властью над епископами как над князьями или герцогами, но внутри своей епархии каждый архиерей самовластен. Он по своей воле назначает на приходы священников, которые связаны обетом безусловного послушания ему – вполне средневековая модель отношений синьора и вассалов. Но при этом нет и не может быть никаких крепостных: прихожане не закреплены за приходами, и трудно представить себе систему, при которой это закрепление произойдет.

Прихожане независимы, поскольку от них ничего не зависит. Священник совершает литургию, и делать он это может, по сути, только по прямому поручению епископа. Отлучение от этого служения – худшее наказание, возможность его совершать – высшая награда. Но мирянам оно и так по определению недоступно.

Куда ж нам плыть, если мы примем, что феодальная модель перестала быть адекватной и приводит к слишком тесной зависимости от государства? Неужели к полному равенству, как в социалистических утопиях: вовсе упразднить священство и епископат? Собственно, к этому и пришли некоторые радикальные ветви протестантизма…

Но в современном обществе равенства нет и в помине. И если феодальная модель построена на идее сословных привилегий, то сегодня мы живем в мире профессиональных компетенций: каждый делает то, что может и хочет делать лучше других и что востребовано обществом. Уже нет князей и холопов, но есть сотрудничающие специалисты, которые совсем не обязательно стоят на одной ступени общественной лестницы.

В церкви остро не хватает такого подхода. Сколько раз доводилось видеть на разного рода собраниях примерно такую схему: первым выступает носитель высокого священного сана, дает некоторые общие установки, признает, что сам он слабо разбирается в предмете, но напоминает, что последнее слово в любом случае остается за священноначалием. После этого он удаляется, чтобы уделить время более важным делам, а в его отсутствие специалисты обсуждают предмет разговора. А вот итоги опять подводит носитель сана, не участвовавший в обсуждении.

Клерикализм в современном виде, по сути, попытка клириков присвоить сверх собственных компетенций (вполне несомненных) и те, которыми они не обладают. Этот подход возносит наверх подхалимов и воинствующих дилетантов, но он обречен на поражение в конкурентной борьбе («информационной войне», как теперь принято говорить) именно из-за своей негибкости, невосприимчивости к обратной связи.

Да разве не с самого начала было сказано, что дарования различны, а церковь не делится на «клириков и мирян»? Вот как об этом пишет апостол Павел (1 Кор. 12:27–28): «Вы – тело Христово, каждый из вас – его часть. И Бог поставил в церкви разных людей: во-первых апостолов, во-вторых пророков, в-третьих учителей, затем чудотворцев, затем тех, кому даровано исцелять, кто помогает нуждающимся, кто управляет делами, кто говорит на иных языках». Здесь нет столь привычного нам деления на клир и мирян, на большинство и меньшинство, на простых и просвещенных, а только образ церкви как единого тела (центральная для Павла метафора!), состоящего из множества органов, каждый со своим предназначением. Говоря современным языком, со своими профессиональными компетенциями.

Заодно стоит обратить внимание, что на самом последнем месте стоят те, кто умел говорить на «иных языках», носители таинственного дара глоссолалии, который давно исчез в православной церкви, и о его отсутствии никто особенно не тоскует. А вот на предпоследнем – те, кого у нас привыкли ставить на первое: управленцы, сиречь администраторы.

Верующие привычно говорят, что церковь – богочеловеческий организм. В ней действует Бог, а значит, постоянно происходит что-то совершенно неожиданное и непредсказуемое, а с другой стороны, в ней действуют люди, и «сопротивлением человеческого материала» пренебречь невозможно.

Перемены неизбежны, но они не будут происходить сразу и повсеместно, по некоему единому замыслу – так, собственно, никогда и не бывало в истории христианства. Сергий Радонежский со своими учениками, или Франциск Ассизский, или даже сами апостолы не составляли большинства и не признавались властителями дум, но именно они изменили течение истории просто потому, что смогли предложить людям нечто новое и лучшее.

Декларация митрополита Сергия Страгородского 1927 года – один из тех документов, который вновь и вновь обсуждают и никак не могут прийти к единому выводу, но и забыть о нем не могут. Очень кратко напомню: после окончательной победы красных в Гражданской войне нормальное церковное управление было разрушено, многие священники и епископы эмигрировали или находились в заключении, и даже избрать нового патриарха после смерти Тихона Беллавина в 1925 было невозможно.

Одним из тех немногих уцелевших епископов, которые собирали вокруг себя верующих, был митрополит Сергий, ставший временным блюстителем патриаршего престола (впрочем, не бесспорным). Он под давлением советской власти подписал декларацию о том, что православные вполне ей лояльны. Самая знаменитая фраза звучит так: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз… сознается нами как удар, направленный в нас».

Я познакомился с этим текстом еще на закате советской власти, юным православным неофитом. Мне тогда показалось, что декларация – просто еще одна страница истории, которая навсегда теперь отправлена в архив, так что и беспокоиться не о чем. Так ли важно, что когда-то, при Сталине, приходилось подписывать верноподданические тексты? К тому же ничего действительно ужасного в ней не было: радости и горести земной родины и в самом деле не чужды христианам. И главное, Сергий наверняка надеялся, что ценой таких расплывчатых формулировок покупает жизнь уцелевшим членам церкви, возможность какого-то существования церковных структур. Не пойди он на компромисс – возможно, любая религиозная жизнь оказалась бы под запретом, как случилось позднее в Албании.