Андрей Десницкий - Христианство. Настоящее

Психологи уверяют, что нечто подобное происходит с людьми, которые стали жертвами насилия в детстве. Ребенок начинает со временем воспринимать свершившееся насилие как проявление любви или как справедливое наказание за какую-то вину. Став взрослым и внешне свободным, такой человек может искать повторения привычной ситуации, становясь жертвой насилия или насильником, а порой и тем и другим одновременно. Он не умеет иначе, ему это кажется единственно верным способом существования.

Да ведь и вправду есть свои преимущества и в том, чтобы быть заложником или рабом. Ты ничего уже не решаешь, от тебя ничего не зависит, ты ни в чем не виноват, а если и был виноват, то многократно искупил свою вину страданиями. И потому, пожалуй, имеешь право применять насилие сам, ведь ты страдал, пусть и другие пострадают… Мы выросли в стране, где на протяжении десятилетий насилие было нормой. Эти образцы поведения передавались из поколения в поколение, и если отдельного человека дипломированные психологи выводят из этого порочного круга годами, сколько же нужно лет для целого общества?

Особенно интересно было наблюдать за эволюцией настроений в той же самой РПЦЗ, в той ее части, которая воссоединилась с РПЦ МП (даже если для кого-то это воссоединение было совершенно формальным). Общаясь с ее прихожанами, я обнаружил, что для немалого их количества советский период истории закончился с канонизацией императорской семьи и теперь продолжается история имперская. Пусть с улиц российских городов не исчезли имена чекистов и прочих большевиков, но Россия сама возвращается в родную имперскую гавань, а задача русских православных во всем мире – это возвращение всемерно поддержать, желательно на безопасной дистанции: «Вот мы в позапрошлом году ездили на две недели в Россию и посещали святые места, нам очень понравилось».

И тогда я задумался: они всегда так решительно отвергали декларацию митрополита Сергия, но разве не произошло в 1927 году нечто подобное? После хаоса революции и Гражданской войны был взят курс на строительство некоего подобия империи, и так легко было занять привычное место…

Итак, к сергианскому наследию в целом (и не только к декларации), по-видимому, может быть несколько принципиальных подходов.

Позицию митрополита Сергия можно описать словами Ахматовой: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». Именно такой точки зрения я и сам придерживался четверть века назад – они выживали, как могли, но этот период прошел, и беспокоиться о нем особенно не стоит.

В общем и целом всё было сделано правильно, митрополит Сергий спасал церковную организацию ценой некоторых уступок. Эта позиция характерна для нынешнего руководства РПЦ.

Сергианство – экклесиологическая ересь: митрополит подчинил церковь безбожной власти и тем самым сделал ее не -церковью или даже анти -церковью. Это стандартная позиция альтернативных (так называемых «истинно православных») юрисдикций.

Сергианство – лишь частный случай подчинения церкви государству. Церковь выбрала тесное сотрудничество с государством задолго до 1927 года, пусть это государство прежде было православным (зачастую вполне формально). Когда же началась эта зависимость русской церкви от верховной политической власти? При Петре, или при его отце Алексее Михайловиче, или при Иване Грозном? Но разве традиция подчинения власти сложилась не в Византии задолго до прихода на Русь? И если мы будем последовательно спускаться к истокам, нам придется задуматься о том, что произошло в начале IV века при императоре Константине, когда христианство в империи стало дозволенной, а вскоре и официальной религией.

Первая точка зрения выглядит разумно: в конце концов, в истории русского православия немало трагичных страниц – например, сожжение старообрядцев, – но мы же не говорим об этом как об актуальной проблеме. Но она все менее убедительна в нынешних условиях торжества неосергианства.

Вторая и третья позиции как будто совершенно противоположны. Но они исходят из одной и той же предпосылки: церковь и империя неразделимы. Разночтение лишь в том, как воспринимать СССР – как временный заменитель империи, на который переносятся все ее основные свойства, или как яркое свидетельство ее отсутствия. Если империя, пусть и не очень правильная, у нас есть, продолжаем делать то же, что и всегда, старательно не замечая несовпадений эрзаца с оригиналом или хотя бы сглаживая их. Если же империя исчезла, то церковь, по сути, овдовела и должна проводить дни в скорби и ожидании того дня, когда град Китеж заново поднимется из таинственных глубин и можно будет вздохнуть полной грудью.

От этой привязки к империи как будто свободна четвертая позиция. Но она, на самом деле, антиимперская, а потому и несколько антиисторичная. Нет у нас другой церковной истории, что поделать! Вернуться в доконстантинову эпоху, сбросив последние восемнадцать веков церковной истории, просто уже не получится, а если бы получилось, мы попали бы в ситуацию враждебной христианству империи, и это бы нам тоже ничуть не понравилось.

Сегодня в церковь приходит всё больше и больше людей, выросших в условиях относительной информационной и личной свободы. Они спрашивают, что такое церковь, а мы начинаем им рассказывать про правильную, неправильную или отсутствующую империю. Может быть, стоит задуматься о том, как церковь может существовать безо всякой привязке к реальным или мнимым империям?

В этом отношении драгоценен опыт православных в неправославных странах, вне зависимости от деноминаций: они живут в государствах, которые и не подумают использовать их в пропагандистских интересах, и точно так же не подумают наделять их какими-то особыми привилегиями. Приходится поневоле жить верой, а не идеологией. А может быть, когда-нибудь так будет и в России?

Тогда неосергианство – просто вызов, обличение нашей неготовности отказаться от обременительных идеологических конструктов и строить церковную жизнь не в идеализированном прошлом, а в живом настоящем.

В 2000 году был канонизирован епископ Арсений Мацеевич, который в середине XVIII века отказался признавать за императорами высшую власть над церковью, а равно и новомученики первой половины XX века, не признававшие эту власть и за большевиками, – но был ли выучен их урок?

Для кого-то это значит, что православие неотделимо от монархического устроения общества и нужно вернуть России монарха или по крайней мере притвориться, что он вернулся. Кто-то сделает противоположный вывод и откажется от православной традиции как несовместимой с демократией. Но можно задуматься и о более тонкой настройке… Христианство обладает опытом выживания при враждебной государственной власти (в первые века и в СССР), намного больше у него опыта жизни при формально христианском монархе, который покровительствует церкви, но не задаром. Значит, в принципе возможен и опыт жизни в совершенно иных условиях – в демократическом государстве, где религия становится частным делом каждого. Остается только этому научиться.